Халлгримур Хельгасон - 101 Рейкьявик
— Да-да, вот именно. Палли Нильсов. Лолла у него в свое время работала.
— А?
— Да, работала у него в клинике. А Палли — он такой компанейский… Ведь хорошая девушка?
— Да, да. У нее в носу камушек.
— А как же еще! Вот Палли тоже всегда был таким.
— Что?
— Ее отец. Он такой веселый…
— Ну да…
Я выбрасываю бутылку кока-колы из гостиной. Черт, какая-то слабость во всем теле. Никотиновое голодание. Надо будет выкурить еще одну. Я снова вплываю в гостиную, держась за бутылку кока-колы, как за спасательный круг. Отрываю от стола пачку сигарет Вряд ли я смогу взять еще и зажигалку, но собираю остатки сил. Сильно сомневаюсь, что меня хватит на путешествие к себе в комнату. Один звук со стороны мамы — и я не смогу взять старт. Штормовой ветер в семь баллов мне в лицо (а мотор заглох) посреди ковра, и она говорит:
— Знаешь, я забыла тебе сказать: Лолла хочет остаться у нас на Рождество.
Смотрит на меня. Я напрягаю все, что можно, и все, что нельзя, чтобы со скрипом повернуть к ней тугую голову. Она ждет, пока мои глаза не встретятся с ее.
— Они на Рождество собираются вернуться, ну, хозяева квартиры, где она живет, и я на время пригласила ее к нам. Недельки на две, не больше. Так у нас веселее будет, больше народу. Ты не против?
— Нет-нет. Лишь бы покурить принесла. И побольше.
— Ну уж нет, на Рождество здесь никакой травы не будет. Надо нам это дело сбавлять.
— А что ей хочется в подарок?
— Лолле? Вот это вопрос.
— Наверно, фотографию папы. Нет, твою фотографию.
— Подари ей лучше свою. Ты ей нравишься.
— Или трусы. Как ты думаешь, те, которые ты покупала в «Бонусе», у них еще остались?
— Там же были только мужские.
— Вот именно!
— Хлин!
— Берглинд!
До комнаты я добираюсь своими ногами.
Катарина — венгерка. Она живет в Будапеште. Я набрел на нее в интернете. Наша связь длится уже семь месяцев — у меня так долго ни с кем не было. Я смотрю на нее. На ее фото. Она брюнетка, по типу как Сандра Баллок (ц. 3 900 000), только нос поменьше и щеки покруглее. Она прелестная. Лестная. Милая. Прекрасная. Шикарная. Клевая. Офигенная. От нее уже три дня не было ни строчки, и вот сейчас:
«Hi Hlynur!
I am terribly sorry that I have not spoken to you for some time now. There have been examins in my school and I have been terribly buisy. But. everything went well, J hope at least, and now we have vacation soon. What are you going to do for Christmas? I will go with some friends to Vienna. Yes, I know the Ritz-club. It is not my type of bar. They play punk rock. Maybe you have friends who like this kind of music. Have you heard the new Oasis record? I like it very much. Hope you have fun on the weekend. I have to be home and study. The last examin is on monday. Until next time. — Kati»[48].
Я снова зацепляю ее фото. Я смотрю на нее. Она — просто обалдейшн. Кати предстает передо мной в чем-то таком венгерском княжеском, в комнате в старинном доме. Желтые степы, окно, может, дерево. Больше я не вижу. У меня нет воображения. Я снова поворачиваюсь на стуле, переключаю на Си-эн-эн, телетекст. Погода в Будапеште: переменная облачность, 2 °C. Выкуриваю две сигареты. Снова зависаю на ее странице, еще раз пробегаю глазами информацию: Катарина Хербциг. Род. 23.07.69. Студентка. Учится на отделении какого-то маркетинга. Живет с родителями. Катарина. Кати. Кати. Кати.
Звонит телефон. Просто, как звонит телефон.
Это Элли. Дядя Элли. Сводный брат отца. Эллинг Адольфссон. Единственный в роду случай внематочной беременности. Вопрос, как он выбрался из бабушки на свет божий. Он, бедняга, такой хилый. К еще вопрос, что это был за Адольф. Сколько я себя помню, дядя Элли всегда был шофером такси. И сколько он меня помнит. Всю жизнь за баранкой. Сам уже стал бараном. Холостяк. Табличка «Свободно» ему к лицу. Бабушка, эта царица Альцгеймера, уже давно забыла, что она его родила, и другие родственники тоже притворяются, что не помнят. А он их всех помнит. Я — последний, кого он еще терпит. Последний из могикан. И он звонит. И звонит. И он все помнит. И все знает. Он все черпает с заднего сиденья своего такси. Притом феноменально узколоб и консервативен. Взгляд на мир через зеркало заднего вида. Сегодня он, против обычного, в ударе.
— А-а, старик, как жизнь и ваще?
Он явно собирается что-то рассказать мне.
— Знаешь, брат, тут ко мне твой папаша заскочил как-то вечерком, я его повез в самый Брейдхольт[49] к этой его бабе, а он. бедолага, опять запил.
— Да, я знаю.
— И прикинь, он мне сказал такую вещь, будто твоя мамаша стала лесбиянкой. Это ваще как, похоже на правду?
— Да, мы тут на днях сменили сексуальную ориентацию.
— Чего?
— Мы с мамой. Мы недавно вместе сменили сексуальную ориентацию.
— Ага. Во-во. От этой, блин, истории несет изрядно, даже ко мне в машину просочилось.
— Что?
— Да вот это самое. И как тебе это, не тяжело? Вот Стейни — он после этого совсем конченый человек.
— Нет. Всегда полон дом девок.
— Ага. Вот ты говоришь… Вот чего. Тебе той ночью ваще повезло. Я тебя видал на Лаунгахлид, а с руки у тебя прямо свисала целая баба.
— Нет, это был кто-то другой.
— Э-э, нет, Хлинушка. Я твой нос завсегда узнаю, хотя он у тебя и короткий. А скажи, как она? Я смотрю, она у тебя такая пробивная, так и рвется в бой?
— Бой, а может, и герл…
— Чё? Ну да, бой. Слышь, а я тебе про датчанку не рассказывал? Ну, про Биргитту? Когда я еще «таунус» водил? Ну, ваще. Это, скажу я тебе, была моя самая улетная поездочка. Это было на лавовом поле, ну, туда, в общем, к югу, — короче, я на добавку еще и заплатил за нее. Я, правда, сперва хотел не брать с нее платы, раз уж так пошло, но я но жизни такой: у меня принципы. Принципы. В вождении это самая первейшая вещь. Ни в коем случае нельзя с клиентами по-личному. Это самое главное в этом деле. Слышь. А она — она была какая-то не такая, как все. Ну, короче, датчанка. Я как-то особо не углублялся в этих иностранцев, еще неизвестно, где вынырнешь, но я тогда сказал себе: наверно, ничего страшного, раз уж она датчанка. Они же когда-то входили в состав нашей республики.[50]
Элли. Последний экземпляр вымершего вида. Из него набьют чучело.
Я сел на телефон. Следующий — Трёст. Собирается потом пришвартоваться у меня. После этой поездочки на лавовое поле возле алюминиевого завода, покрытой шоссейной пылью двадцатилетней тухлости, — я слишком выдохся, чтобы отказать. К тому же надо дописать Кати мейл, к тому же мне вдруг приспичило совершить яйцекладку в гнездо из туалетной бумаги.
Клозет. Словно английское «closet»: «to come out of the closet».[51] Вот здесь у мамы этот самый «шкаф». Запираюсь. Сегодня особенно распалился, у меня встает уже при одном виде раковины. Это мамин мир. Хотя мой крем для бритья хранится где-то здесь на полке среди всякого другого мыла, ароматического, мыла для ухода за кожей, пены, шампуней, средств для ухода за волосами, средств для удаления волос, спреев для волос, расчесок, щеток, одеколонов, духов, таблеток (снотворного, болеутоляющего, закрепляющего, кровоостанавливающего), масок, теней для век, косметики и кремов для почти каждого часа суток. Мужчина — незамысловатый чурбан со щетиной: медвежонок Йоги в чаще флаконов. Сколько же всего нужно, чтобы быть женщиной! Вся эта батарея! Читаю на флаконах. Одни сплошные мужские имена: Karl Lagerfeld. Yves St. Laurent. Oscar de la Renta, Calvin Klein. Pierre Cardin. Vidal Sasoon (а такой разве есть?). Всё какие-то парижские гомики. От женщин пахнет, как от гомиков.
Женщины все время прихорашиваются, а мужчины хороши и так.
Нашел свой крем. «Gillette». Гиллитрут.[52] Бреюсь… Посмотрите: вот деревенщина! Он мужчина — вот деревня! И бреется! Каждый день на лице сенокос. В раковине — отары волос. А потом унавоживать. Смотреть на всходы. Разве не противоестественно, что на лице растут волосы? С какой это стати? Каждый день прорастает семнадцать тысяч луковиц. Какие-то обезьяньи рудименты. Ну ладно, на макушке волосы и ниже пояса, но волосы на лице — это уже совсем юрский период. Приходишь в бассейн — как будто попадаешь на планету обезьян. Я в бассейн не хожу. Вода — это отстой. И люди волосатые. Старье! Каменный век. Разве в «Стар Треке» все герои не лысые? Или человечество остановилось в развитии? Я сбриваю с себя прошлое. Да… «Hair is time»,[53] как говорит Тимур. Каждый волосок из бороды — год. Я смываю в раковину семнадцать тысяч лет.
Причесываюсь, стащив у мамы спрей для укладки. Зачесываю волосы со лба назад. Знаю. Я зациклился на какой-то прическе времен нью-вейва. Она — как старая песня Stray Cats, которая крутится в моей голове, но мне она больше всего катит. Такая прическа немного поднимает мое лицо, этот плоский экран с тонированным стеклом и средней паршивости носом. Мой нос до потолка не дорос. Губы — тонкие, едва-едва обозначают, что здесь есть рот. Кому охота целовать такую нитку? Я — только лоб, щеки и подбородок. Обрамление для очков.
Вытираюсь. От полотенца пахнет мамой. Пахнет мамой невыразимо. Я зарываюсь лицом в махровую ткань.
