Павел Лаптев - Сказки уличного фонаря
— Марии? — уточнил Пушкин.
— Не Марии, а Устиньи, потому Осип был двоеженец, понял?
Пушкин знал про это, но пожал плечами.
— Объявил себя вдовцом, — продолжил Константинов. — Потому что с Марией твоей не жил и венчался с новоржевской помещицей Устиньей Толстой, понял? Прямо в её доме. Пригласили попа и я, как венчальный отец еще с одним помещиком.
— Вот как? — показывал удивление Александр Сергеевич.
— Да. А потом брат твоей Марии прознал про это венчание и началась тяжба. Даже матушка Екатерина вмешалась, расторгла второй этот брак и сослала Осипа твоего на турецкую кампанию. Интересно?
— Интересно, — согласился Пушкин.
— Да. И Устинья тоже на него в суд подала за то, что он долги ей наделал. В общем, проныра был хороший, твой Осип! — сипло засмеялся Константинов.
В комнату вбежала высокая плешивая собака непонятной породы и, обнюхав гостя ноги, подошла к Константинову и тявкнула на него.
— Дурака! — крикнул на нее помещик. — Пошёл вон, нет у меня для тебя ничего!
Собака еще несколько раз тявкнула, обежала, обнюхав пол вокруг стола, и выбежала вон.
— Но, это после всё… — стал снова допытывать Пушкин про своих предков, — А сначала здесь у них родилась дочь Надежда, моя мать, как бабушка мне рассказывала. Может даже вот в этом доме? — предположил Александр Сергеевич.
— Да что ты говоришь, мать твоя?! — как впервые услышал о родстве Константинов.
— Да.
— Ну, время летит… — задумался помещик. — Я бывало по молодости тоже с девками… А, — рукой махнул, — Ну их!.. Может здесь, — осматривал комнату, словно воображая роженицу. — Может здесь… Но здесь жил другой помещик, Арапов. А я в те времена был…
— А может и в Выксе родилась, в барском доме, — перебил Пушкин.
— А может в Выксе, — безучастно повторил помещик. — А я был в то время… А в каком году родилась твоя матушка?
— В одна тысяча семьсот семьдесят пятом.
— Ну, я жил в то время в Петербурге, — сказал Константинов.
— А, случайно, не Вы были у Екатерины библиотекарем?
Константинов усмехнулся, челюсть его задрожала, он пожевал губами.
— Меня уже спрашивали об этом как-то. Отвечаю — не я. То был тоже Константинов, женатый на дочери Михайлы Ломоносова, а умер он в осьмом году. А я живой ещё. Понял?
— Понял. А чем Вы занимались в Петербурге? — спросил Пушкин.
— Гулял! — серьезно ответил помещик.
— Хорошее занятие, — улыбнулся Пушкин. — А где, с кем?
— Мил мой! Разве всех упомнишь? Вот Ганнибала твоего помню. А сколько девок было! Тьма! А-а! — зевнул во весь рот помещик, что на некоторое время рот не смог закрыть и Пушкин еле удержался от смеха.
— А! Смазать надо старую карету. Маруся! — сердито крикнул Константинов и пропел противно. — Вино на радость нам дано! — и снова позвал громче. — Маруся!
В комнату наконец вошла опрятная девушка с косой в сарафане.
— Куда запропастилась? Опять по женихам? Ай-я! Был бы я моложе… При неси-тка нам винца, детка, — скомандовал ей сипло Константинов.
— А надо-ли? Мало уж, — сказала, посмотрев на поэта Маруся.
— Ну, гость же! — развел дрожащие руки помещик.
Маруся вздохнула, нахмурилась и удалилась.
— Так и прячут от меня винцо. А я всю жизнь молюсь богу Дионису, мил мо-ой! — ещё больше затрясся, смеясь Константинов. — А ты?
— А я шампанское боле, — ответил Пушкин.
— Фу-у, — протянул помещик. — хранцузская кислятина!
Вошла Маруся, держа в руках графин с красным и два фужера. Поставила на стол.
Константинов ловко открыл трясущимися руками графин и розлил до краев в фужеры.
— Моё-ё, — потянул он. — Сам готовлю из яблык. — он говорил «ы» в слове яблоки. — Но, теперя готовлю, право, не сам, а руководствую. А нонем году яблык мало. Это из прошлогодних, — поднял фужер, чокнулся с Пушкиным и отпил залпом весь. — Красота! — достал из халата платок, губы протёр, потом налил себе ещё вина до краёв.
Александр Сергеевич тоже пригубив приторно-сладкое вино, смотрел на Константинова и жалел о времени, потраченном у него, поставив фужер, сказал:
— Вкусное вино. Ну, мне пора…
— Вкусное! — тут же обрадованно отреагировал помещик. — Бывало-ть ещё вкуснее делал, мил мой. А вот прошлом веке яблык было ещё больше. И почему это? Не знаю… Почему?.. Не знаю…
Помещик закрыл глаза, накренился на бок и мерзко захрапел.
Александр Сергеевич обрадовался этому, что не нужно фамильярностей прощания, встал из-за стола и вышел на когда-то пышный заброшенный сад с облупившимися статуями девушек-муз.
На давно не крашеной скамейке сидел маленький старичок со сломанным кривым носом и что-то рисовал прутиком на песке. Увидав молодого барина, он быстро стёр лаптем рисунок и поклонился сидя. Пушкин из интереса сел подле, спросив:
— Что, родимый, давно ль тут живешь?
— Давно-о, барин, — ответил старичок, — Ещё у Арапова тутошнего жил.
Прибежала прошлая собака, снова понюхав Пушкина.
— Уйди! — прогнал её поэт, а старичка спросил. — А флотского Ганнибала, проживающего здесь не знал ли?
— Как? Ганебала? Не-а, — протянул старичок. — А в каком годе?
— Давно. Лет шестьдесят назад.
— Ну-у. Я мальцом тады был… Вот помню, палили тады сильно, грохот стоя-ял! Пушки спытывали. Во-он там, — рукой махнул в сторону. — Бегали мы робятами опосля, сколков от пушек завсегда тьма была.
— Пушки, говоришь испытывали?
— Ну, да.
— А что, много осколков было?
— Много, барин. Дерьма, знать гнали много на баташовских заводах, — сказал старичок и снова начал рисовать каракули на песке.
— Вот оно что… — наблюдал поэт за движениями прутика. — Ну, а сейчас как у Вас тут жизнь? — перевел взор свой на запущенный сад с неубранной травой и повсюду валяющимися гнилыми яблоками и терновником.
— Да уж лучше, чем в Сибири! — усмехнулся старичок.
— В Сибири? А за что же тебя в Сибирь сослали?
— Не… Я не был, — ответил старичок.
— А кто был?
— Братка мой был.
— Брат? А за что?
— А за то, что в ватаге был, у Рощина.
— Рощина? Какого Рощина? — словно не слыша прежде, спросил Пушкин.
— Да-а, — потянул старичок, — Богу весть какого…
— Расскажешь? — задела Александра Сергеевича сея история.
Рядом со скамейкой, чуть не на Пушкина упало яблоко и покатилось на рисунок старичка. Тот взял его, отер о штаны и звонко откусил двумя единственными резцами. Пожевал, прищурясь, потом откусил ещё, ещё и кинул лежащей недалеко собаке. Та, виляя хвостом, подбежала к огрызку, понюхала, фыркнула и снова легла в песок.
Старичок с трудом дожевал и крикнул, брызгая слюной:
— Мару-усь!
Сзади вынырнула прошлая девица Маруся, подошла к собаке и дала ей кость. Та жадно начала её грызть.
— Откушать чаво есть? — спросил старичок девушку.
Она ничего не ответила, вытерла руки о передник и убежала.
— Так расскажешь про Рощина? — опять спросил Пушкин.
— Чаво рассказывать! — повернулся, как впервые увидел Пушкина старичок. — Ежели хошь, поезжай ко братке моему в Шиморское, он старший — ужотко сто лет ему, могеть помнит чаво. А я что, мальцом был тогда…
Стукнулись о землю ещё два яблока один за другим, старичок подбежал, взял их и, сунув в карман, попятился боком и скрылся за деревами…
VII
По дороге в Шиморское встретилось большое село Песочное. И весь путь Александр Сергеевич под впечатлением бедной константиновской усадьбы с её жителями безынтересно глядел на пролетающий разноцветный деревостой. И оживился уже в самом Шиморском, подъехав к реке. Здесь в одном месте стояло скопление лодок и ботиков и камердинер выведал у местных рыбаков, что за рубль переправиться можно, но на том берегу на дороге в Касимов не пущают. Так что рисковать смысла нет — большая оказия возвращения назад. Да и как, куда барину пешком по этой глухомани? Но, как говаривал Прохор, с паршивой овцы хоть шерсти клок — раз приехали в Шиморское, можно найти древнего шиморского деда.
И нашли ведь быстро, первый же ответчик сразу показал на почти самом краю села дом. Ветхий, с покосившимися воротами, с несразу замеченным слившимся с домом возле ворот на заваленке дедом, похожим на брата как два кленовых листа, только с целым носом.
— Здорово, сынок! — как ждал, сказал он сиплым голосом, похожим на голос брата из Досчатого, — Садись уж-ть, побалакаем…
Пушкин сел рядом.
— Ты как с барином разговариваешь? — ревниво крикнул с экипажа Прохор.
— Ладно! — манул рукой ему Пушкин.
— Дык пред Богом все одинаковы, все голенькие, что холоп, что барин! — крикнул слуге дед.
— Александр, — зачем-то представился Пушкин.
