Денис Драгунский - Господин с кошкой
«Вот ведь, а лет этак через пять, сидя на чемоданчике, в толпе беженцев, уже который день ожидая поезда на Ростов, каждый такой выброшенный кусочек по три раза вспомню…»
А может, ничего странного.
Помню, как бабушка мазала мне масло на хлеб. Тоненько, так что хлебные поры видны. Конечно, это было правильно — зачем ребенку маслом обжираться? Чтоб потом дразнили «жиртрестом»?
Но папа говорил:
— Ты что так мало масла мажешь? Что, разве Сталинград пал? Не бойся, не скупись. Сталинград выстоял!
Мне было пять лет. 1956 год. Сталинградская битва тогда была ближе, чем сейчас путч 1991 года. Такие дела.
Лесопарковая зона
ограничения прав собственности.
Почти все дети иногда мечтают умереть — чтобы отомстить злым взрослым. Чтобы подглядывать, как родители плачут и каются.
Я не был исключением, я рисовал себе точно такие же картины. Одно меня смущало: вот я насытился их раскаянием и вышел из-за занавески. Мне всегда представлялось, что я стою за тяжелой портьерой в старинной комнате, освещенной свечами, а мама с папой рыдают над кружевным гробиком. Но вот я вышел и говорю: «Не плачьте, я пошутил, но в дальнейшем ведите себя хорошо!»
Могу себе представить, как бы меня выпороли за такие шутки.
Шутки шутками, но мысли о самоубийстве меня посещали и в юности. Тут меня останавливало другое: я знал, что не смогу покончить с собой в нашей квартире, на лестнице и даже во дворе. Я думал о родных. Как им будет жить в такой квартире, подниматься по такой лестнице, идти по такому двору! Вдобавок странный оттенок — я боялся осквернить, опоганить своим мертвым телом наш уютный теплый дом, наш двор.
Но вот я придумал: покончить с собой где-нибудь в порту, где склад металлолома, чтобы меня вместе с искореженными кузовами машин отправили на переплавку. Не просто умереть, а вдобавок пропасть без вести.
Но я услышал такую историю.
Одна женщина (наверное, немного безумная) много лет грозилась покончить с собой именно таким манером — утопиться в болоте или что-то в этом роде. Однажды ее муж пришел домой, нашел записку вроде «никого не винить» — и не нашел жены. Дом был на окраине Москвы, рядом с лесопарковой зоной. Все прочесали, обшарили пруды, болота и речушки — не нашли. Кто знает, что она на самом деле вытворила.
Дом стоял недалеко от метро. Обычно муж, возвращаясь домой, смотрел, горят ли окна, дома ли жена. И потом, после этого случая, он вечером выходил из метро, проходил пару десятков шагов, глядя под ноги, и потом вскидывал глаза в непроходящей надежде, что увидит горящие окна — что она вернулась живая.
Как его ни уговаривали поменять квартиру — он не соглашался.
Тогда я понял, что это ужасно жестокие мечты, потому что те, кто меня любит, все равно будут думать, что я просто убежал. И что вдруг, кто знает, через много лет…
Ах, господи Иисусе.
Ах, господи Иисусе, у меня есть одна несомненная собственность — мое тело! И то я не могу распоряжаться ею совершенно свободно.
Жест
достойная сдержанность, лаконичная красота
Когда-то, совсем давно, я хотел написать книгу под названием «Учебник начинающего самоубийцы». Ах, сколь стандартен я был в ранней юности…
Любое самоубийство есть жест — сдержанный или помпезный, претенциозный или банальный. Можно сказать, например, что некто совершил «нарочито скромное самоубийство» — тихо отравился препаратами наперстянки, изобразив сердечный приступ. Или, наоборот, демонстративно-парадное — с белыми перчатками, дорогим револьвером и запиской на бумаге «верже». Бывают самоубийства бесконечно жестокие — к себе, к близким.
Кажется, что добровольное расставание с жизнью лежит по ту сторону условностей и приличий, этики и эстетики. Странное, быть может, сравнение: мать любит своего ребенка, даже если он некрасив, нездоров, неумен. Станем ли мы обсуждать, а тем паче осуждать ее? Отношения человека с собственной жизнью еще более интимны и приватны, чем матери с дитятею, чем женщины с мужчиной.
Но эстетика все-таки царапается в душу.
Разве нас не чарует строгая красота рассказа Мисимы «Патриотизм»?
А грубая нежность рассказа Чехова «Володя»?
А прелесть последнего закручивания кухонного крана у Зигфрида Зоммера? Из-за чего герой сделал это еще раза три-четыре.
Разве не прекрасен китайский мандарин, по приказу императора мелко-мелко нарезающий золотую фольгу и потом резко вдыхающий ее, дабы вызвать фатальный спазм дыхательных путей? Или «Галл, заколовший жену и закалывающий себя, дабы не попасть в рабство» (римская скульптура)?
Кстати, что такое достойно-пристойное самоубийство? Чтобы сохранить тело в неизуродованном виде? Тогда прыжок с крыши, под машину, под поезд, пуля в висок или в рот не годится. Чтобы не обделаться (самоповешение вычеркиваем), не облеваться, надев на голову пластиковый мешок (самоубийство в фильме «Дом из песка и тумана» сильно приукрашено), не искусать губы до распухлости (отравление психотропными средствами убираем), чтобы вообще не посинеть-раздуться (утопление отбрасываем). Остается немного. Пуля из пистолета малого калибра в сердце. Скорый яд. Вены.
Насчет угроз самоубиться — конечно, противно. Но не более, чем угрозы убежать, начать пить, чем угрозы «вот брошу все, лягу на диван, а вы тут как хотите» (такая вот шантажная депрессия).
Ну, купил ружье, так имеет право. Ну, пугает, что из окна прыгнет, так ведь почему люди не летают вверх?
Ну, грозит уйти из дома, и ведь верно, вся жизнь на нервах.
Одним словом: не качайся у папы на ноге, папа повесился не чтобы дома были качели, а чтобы дома было тихо.
Макси Твигги
позвони мне, позвони…
Женечку Т. мы прозвали Макси Твигги за длинный рост и нереальную худобу. У нее была любовь с моим другом Костей.
Они обожали целоваться при мне. Друг Костя постоянно звонил мне и спрашивал, что делать с Макси Твигги, потому что она, пардон, не дает, ссылаясь на свою невинность. Я говорил ему: «Терпение, мой мальчик, и динозавр будет наш!» Он бросал трубку. Тут же звонила Макси Твигги (мне!!!) и спрашивала, как ей половчее отдаться Косте, потому что очень хочется, а она стесняется. Я говорил: «Сначала надо снять платье. Шумно. Через голову!» Она рыдала и бросала трубку.
Наконец все у них получилось. Потом они расстались. Она вышла замуж. Потом — через много-много лет — Костя внезапно умер. После похорон я вспомнил про Макси Твигги и решил позвонить ей. Долго разыскивал ее телефон. Нашел.
— Боже! — сказала она. — Он спился, наверное?
— Нет, — сказал я. — Просто инфаркт. Он не пил и не курил.
— Но он, наверное, как бы сказать, пропадал?
— Нет, — сказал я. — Он был, как бы сказать, весьма благополучный господин. Жил то в Москве, то за границей. Жена и дети. Много денег. Серьезный успех. Признание коллег. А ты, выходит, ничего не знала?
— Не знала. Мы же с тех пор не виделись. Скажи, где его похоронили, как найти. Может, соберусь, схожу на могилку.
И она, рассказывая о себе и своей семье, вдруг сказала:
— Помнишь, какая я была — метр семьдесят шесть рост, пятьдесят два кило вес? А сейчас мимо зеркала пройти страшно.
На этих словах я вспомнил совершенно другую историю. Одна совсем юная дама рассказала, что у них дома раздался звонок. Незнакомый мужчина спросил, здесь ли живет такая-то, и назвал ее маму. «Здесь, но мамы нет дома». Этот человек стал долго и романтично рассказывать, как он в юности любил ее маму, как робел к ней подойти, как они всего три раза в жизни разговаривали, и что он помнит ее и любит до сих пор, и когда можно позвонить. «Сегодня, — сказала дочь. — Часов в девять вы ее непременно застанете…» «Но расскажите мне еще о ней», — проворковал он. «Работает, пишет, печатается, — сказала дочь. — Вся седая. Весит сто двадцать килограммов». Он не позвонил.
И еще я подумал — почему Макси Твигги решила, что Костя должен был непременно спиться или пропасть в нищете и забвении? Ушел от меня, исчез, не звонит и не пишет — значит, погиб, спился с круга, бутылки собирает; так ему и надо! Чистая психология, как говорит простой народ.
Няня Поля
шерстяное, выходное, настоящее.
Няня Поля была из Чернигова.
Она всегда была домработницей, с послевоенных лет. Маленького роста, крючконосая, некрасивая, все в руках горит.
В воскресенье она шла в кино «Эрмитаж» на утренний сеанс. Возвращалась часам к двенадцати, сидела в кухне у окна, смотрела, как машины едут по Садовому кольцу. Мы жили на 11-м этаже, видно было далеко, и театр Советской Армии, и высотка у Красных Ворот, и гостиница «Ленинградская».
Мама ей однажды сказала:
