Николай Гарин - Оула
Врагов хватали. Увозили по ночам или в ранние утренние часы в ЭМКах или «хлебовозках». Но чудес не происходило. А народ продолжал верить.
Степану не в чем было упрекнуть ни себя, ни тех, с кем приходилось сталкиваться ежедневно. Да он особенно-то и не приглядывался. Зачем?! Есть Партия, Органы, им виднее.
И вот он здесь, в этих таинственных подвалах.
Последняя ступенька. Теперь площадка и железная, массивная дверь.
На вид тяжелая она легко и будто охотно распахнулась без малейшего скрипа. Под ногами мягко. Весь пол в мелких, чуть влажных опилках. Степану еще на лестнице, едва он сделал первые шаги, показалось, что его ведут в столярную мастерскую, поскольку ноздри защекотал этот запах опилок и еще чего-то острого и кисловатого, вроде казеинового клея. Везде горели электрические лампочки. Еще одна дверь, точно такая же. Сопровождающий, что-то бормоча, распахнул ее, и Степану, едва он переступил порог, в глаза ударил сноп яркого света. Свет был настолько силен, что пришлось зажмуриться и остановиться прямо в дверях. Его подхватили под руки и провели еще несколько шагов по направлению к свету.
— Присаживайтесь, гражданин, — голос мягкий, чуточку уставший, но абсолютно бесстрастный. Степан пошарил рукой и сел, нащупав табурет, намертво прикрученный к полу. — Ну-с, имя, фамилия, год рождения…
Степан ничего не видел. Свет въедался в глаза, мозги, через одежду в тело, выворачивал наизнанку. «Ничего, ничего, сейчас пообвыкну», — крепился Степан. В углу захлопала одиночными выстрелами печатная машинка. Теперь к запаху опилок добавился запах горячего стекла и металла, oдeкoлона, мочи и… чего-то еще знакомого…. «А это-то откуда!?" — подумал Степан.
— …Где служил?
«Служил, — камнем упало у Степана внутри. — Все, отслужил, а может и отжил. Что же это такое? За что!? Да что это я, как гриб в лукошке?» Степан заерзал, силясь вставить слово, вернее спросить: за что его арестовали и привели сюда. Но мягкий, хрипловатый голос словно вжимал его в табурет своей властностью и безликостью диктора радио. «Ладно, — думал Степан, — все равно сам спросит, а мое дело ответить».
Но главных вопросов не последовало. Судя по голосу, который доносился то с одной стороны, то с другой, то сзади, «хозяин подвала»» бесшумно расхаживал. Он говорил. Говорил медленно, весомо, смакуя слова, играя голосом. Степану казалось, что все, о чем говорит «хозяин» к его делу никак не относится, будто он на политзанятиях, где ему втолковывают о международном положении, о трудностях молодой страны, о тяготах военной жизни, о солдатском долге, о бдительности, о том, что страну как мухи облепили всевозможные лазутчики и вредители. Голос напомнил ему о громких последних разоблачениях на самом верху власти. И так далее, и тому подобное.
Едва задержанный Степан Филиппов показался в дверях, майор включил сильную лампу с отражателем. Он где-то слышал о таком приеме и теперь постоянно этим пользовался. Приготовился. Нет ни к допросу, а что собственно спрашивать, что допрашивать. Раз был «сигнал», надо реагировать. А реагировать — значит произвести арест. А раз арестован, то как ни крути — виновен…. Конечно, для порядка, для приговора нужен протокол. Для этого и обязательные первые вопросы. Для этого есть Зоя, Заюшка. Она прекрасно знает, что делать. А вот поговорить, отточить, так сказать, язык, проверить себя, послушать, как он чувствует текущий политический момент — это стало для майора Шурыгина второй страстью, после, правда, тела секретарши.
Он давно понял, что все эти допросы только злят его, раздражают, доводят до расстройства желудка. Результат-то все равно один и тот же…. И на этап. А там ни его дело. «Лучше перебдеть, чем недобдеть!» — как говаривал его прежний начальник еще по ЧК. И Шурыгин строго этому следовал. Все, что надо для протокола, Зоюшка знала, пожалуй, уже лучше, чем он сам.
Голос окреп. Майор уже помогал руками, размахивал, рубил воздух, вбивал кого-то в землю и топтал, топтал, наливаясь яростью и страстью. А слова, отскочив от бетонных стен, зарывались в опилки, прятались точно от стыда.
И чем больше было политики в словах «хозяина», как это чувствовал Степан, тем страшнее становилось. Сначала ему казалось, что его с кем-то путают, раз ему, простому санитару столько говорят о важном, государственном.… И этот несносный свет продолжал подавлять, изъедать, расплавлять мысли, ощущения, даже запах уже давно не чувствовался. А когда голос «хозяина» зазвенел как кусок сигнального рельса, то Степану и вовсе стало худо. Он уже копался в себе, суетливо выискивая, где же он окарался, где допустил промашку и навредил своему государству, когда же он стал вредным своему народу и Партии!?
А майор, видя в задержанном целую толпу народа, понуро и покорно слушающую его «газетные» изречения, призывал безжалостно истреблять в каждом малейшую слабость, размягченность, успокоенность. «Ни капли жалости к тунеядцам и лентяям! — призывал он. — Всех к позорному столбу! Это и есть, — выкрикивал он, — скрытая враждебность к Советской Власти, предательство, ползучая диверсия!..». Глаза майора горели одержимостью, щеки были розовыми. Он парил над толпой.
Для Зои, завороженно наблюдавшей за своим начальником, было огромным наслаждением слушать его, ровным счетом мало что понимая, но зато это так возбуждало, до такой степени, что внизу живота трепетало, томно разливалось тепло, становилось влажно в промежности. Она пожирала Шурыгина своими серенькими глазками, со сладким замиранием предвкушала, как набросится на него после допроса. Это тоже стало их традицией и маленькой тайной. «Хорош, ой как хорош! — говорили беззвучно ее губы. — Ой, не могу больше, не могу!.. — стонала про себя Зоя. — Сладенький мой…!» Рука-бесстыдница сползла с клавиш машинки и юркнула под стол к круглым коленкам, мелко-мелко подрагивающим. Пальчики начали быстренько подбирать, комкать юбку и затихли, когда добрались до жаркого, влажного места под животом.
Майор продолжал ходить, высоко вскинув голову, разбрасывая казенные, государственные слова. Он походил на токующего глухаря, не видящего ничего вокруг себя и не слышащего. Он то выходил из тени на яркий свет и тогда становился плоским и бесцветным, то возвращался в темноту, где приобретал объем, но терял лицо и целый ряд мелочей, без которых мало походил на себя. У дверей дремал один из охранников, по всему видимо привыкший к подобным спектаклям и научившийся не впускать в свои уши весь этот словесный бред, который нес его начальник на каждом допросе.
Степан ничего не мог понять. С ним происходило что-то неладное и странное. Подкатило и перехватило горло сухой, костлявой пятерней чувство раскаяния и самобичевания, и стало давить. Нет, он так и не отыскал в своем настоящем и прошлом того, за что он мог бы оказаться здесь. Просто атмосфера настолько была пропитана обличением всего и вся, что он готов был рвать на себе гимнастерку, биться головой о стену и нести самые тяжкие наказания за то, что творится с его бедной Родиной, его Советской властью и народом. Какой-то психоз вполз в него через слова оратора, а свет острый, колючий, безжалостный высветил в нем все нутро, вывернул в нем наизнанку все до последнего нерва. «Да-а! да! — хотелось кричать, — да, я пособник западного империализма, пригрел гидру шпионскую у себя на груди и сам стал таковым! Накажи, покарай меня Советская Власть!» И, не выдержав душевного напряжения, Степан заплакал мелко, по-стариковски низко опустив голову.
Вскрикнула и застонала Зоюшка. Ее могучее тело дергалось в конвульсиях, слегка подбрасывало. Но вот унялось. Горячий ротик закрылся, коленки сошлись вместе, а рука привычно вернулась на свое рабочее место. Майор слепо смотрел в темный угол, стараясь пересилить мощный свет, пока не догадался и не вышел из-под обстрела лампы. Подойдя к девушке, он тревожно поинтересовался: «Что случилось, Заюшка?!» На что секретарша, проясняясь сознанием, отходя от обморочной страсти, унимая горячее дыхание, тихим стоном молвила: «Вы такой…, такой Матвей Никифорович!.. Вы так красиво говорили!.. Вы так… Я обожаю Вас!..»
Майор как юноша покраснел, довольно хмыкнул, прогнулся, встав на цыпочки и воткнув большие пальцы за ремень портупеи, важно прошел кстолу где и завершил финальную часть своего «допроса».
— …И пусть вихри враждебные веют над нами… Народ и Партия — едины!.. Мы не допустим… расхищения социалистической собственности!.. Все на борьбу с проявлениями мелкобуржуазности!..
Шурыгин еще и еще что-то говорил, не контролируя смысл и конечно не веря в то, что говорил. Главное, что сегодня он нравился себе. Да и малышка так расчувствовалась!..
Он устал и удивленно взглянул на Степана, который тихо плакал на казенном табурете. «А что, хорошо, хорошо и, главное, оказывается доходчиво! — удовлетворительно и рассеянно подумал майор, — но, что делать, служба есть служба!». И уже вслух, и громко:
