Джеймс Олдридж - Дело чести
— Молчите! Не говорите глупостей. Я не территория. А если бы и была, то не принадлежала бы Лоусону.
Она положила его пилотку рядом с собой и взяла его за руку, но не придвигалась и сидела молча, пока старое такси громыхало по шоссе, подпрыгивая на выбоинах. Она остановила такси далеко от дома. Они вышли, и она кивнула Квейлю, чтобы он расплатился с шофером. Когда такси отъехало, она сказала:
— Мы найдем потом другое для вас. А сейчас мы можем пройтись. Незачем посвящать шоферов в свои дела, — это неосторожно.
Когда они проходили по грязной немощеной тропинке, Квейль взял ее под руку. Их пальцы сплелись, и обоим стало тепло.
— Почему вы не сможете больше видеться со мной? — спросила она.
— А для вас это имеет значение?
— Да, — сказала она. — Но если нельзя говорить, то не надо. Так будет лучше.
— Я хочу точно знать, где вы будете находиться, — сказал он.
— Вы можете писать мне по адресу Красного Креста. Только просите кого-нибудь написать вам адрес по-гречески.
— Но ведь вы уезжаете из Афин. Когда вы едете?
— Я думаю, на следующей неделе, — сказала она.
— А там, в этом новом месте, смогу я вас там отыскать?
— В Янине? Да. Помните — Янина. Янина.
— Не забуду, — сказал он.
Он потянул ее за руку и остановился. Потом повернул ее лицом к себе и поцеловал в губы. Она не оттолкнула его. Ее жаркие губы были крепко сжаты. Он забыл все на свете. Он чувствовал только, как горит его лицо и как по всему телу разливается теплота этой девушки.
Он оторвался от нее, и они медленно пошли дальше. Он молчал. Молчал, так как знал, что всякие слова неуместны. А он чувствовал, что не хочет позволять себе с ней ничего неуместного.
— Это глупо, — сказала она.
— Ничуть не глупо, — возразил он.
— Вы уедете. Я уеду. А мы вот что делаем.
— Ничуть не глупо. Мы будем видеться.
Ему не хотелось говорить.
— Не в этом дело, а в том, что впереди ничего нет.
— Почему нет?
Квейль хотел снова обнять ее, но она не остановилась.
— Потому, что все это слишком сложно, — сказала она. — И потому, что вы уедете.
— Я же вернусь, — сказал он.
— Да нет же! Я хочу сказать — уедете из Греции.
Она не нервничала и говорила очень спокойно. Квейль предпочел бы меньше твердости.
Он остановил ее, и на этот раз ее губы трепетали, как напряженно бьющийся пульс. Ее руки обвились вокруг его шеи, и, возбужденный теплотой ее тела, он стал целовать ее сначала страстно, потом очень нежно. Она вырвалась из его объятий.
— Плохо то, что не скоро повторится такая минута. — Она по-прежнему говорила спокойно.
— Вы забудете? — спросил он.
— Не знаю. Но знаю, что плохо разлучаться надолго.
— Не всегда. Скажите, что не всегда.
— Не знаю, — сказала она. — Не знаю.
Они приближались к дому. Начал моросить мелкий дождь. Квейль опять поцеловал ее и погладил по голове. Волосы ее были мягкие и мокрые. Его пальцы ощупывали их, они были очень густые, ложились прядями на плечи и обрамляли лоб пышной и ровной челкой.
— Не забудешь? — тихо и страстно произнесла она.
— Нет.
Он потерял голову. Он это чувствовал. Он это знал.
— Нет, — повторила она и резким жестом нагнула его голову к себе. — Я сообщу свой адрес. Жди здесь.
— Буду ждать, — обещал он, хотя знал, что не будет.
— Дальше не надо, — сказала она, когда они подошли к воротам.
— Как хочешь.
Он поцеловал ее еще раз в полуоткрытые мягкие губы, а она с величайшей нежностью провела рукой по его волосам. Затем он быстро повернулся и зашагал прочь, думая о том, как он теперь доберется домой, — она совсем забыла, что обещала найти для него такси.
6
На другое утро погода была ясная. Они вылетели еще до рассвета и набрали значительную высоту, чтобы преодолеть Парнас. С самого старта в воздухе сильно болтало, и Квейль продолжал набирать высоту, чтобы выйти из неспокойных слоев атмосферы, но и на высоте двенадцати тысяч футов было неспокойно, да еще при встречном ветре скоростью двадцать миль в час, что сильно сказывалось на расходе горючего. Лететь было скучно, и приходилось следить за собой, чтобы не задремать. Пилотирование сводилось к сидению вразвалку с постоянным положением дросселя и на постоянном курсе. Квейль хотел сохранить строй и все время оглядывался — не отстал ли Тэп и держатся ли выше Вэйн и Ричардсон. Это стало у него, впрочем, привычкой — постоянно оглядываться назад, не пристроился ли в хвост итальянец, даже когда, как сейчас, был один шанс на тысячу встретить итальянский истребитель в этой зоне.
Внизу открывалась живописная панорама, по мере того как поднимались горы и все шире развертывались долины, развертывались, пока не охватили горы со всех сторон. Низко нависшее облако скрыло на время вершины гор, а по склонам поползли зеленые тени лесов, придавая картине еще более красочный вид. Очень красиво все это было с высоты двенадцати тысяч футов. Когда-нибудь, думал Квейль, надо будет приехать сюда и посмотреть на всю картину снизу. Или хотя бы на часть картины. И вернуться к нормальному представлению о времени и пространстве, отделяющих одно место от другого. Эти места особенно было бы интересно обойти пешком. После войны было бы чудесно это проделать… После войны… Он постарался отогнать мысль о том, что будет после войны, перевел взгляд на приборную доску, чтобы отогнать эту мысль, но она крепко засела в мозгу. После войны…
Что будут делать Горелль, Вэйн, Тэп, Ричардсон или Стюарт, Констэнс, Соут, да и все они, после войны? И чем они, черт возьми, занимались до войны? Он не знал. Не знал потому, что не спрашивал их; а не спрашивал потому, что это дало бы им право, в свою очередь, задавать вопросы ему, а этого он не хотел. Почему? Что за беда, если они спросят? Почему не ответить? Он слушал лекции в лондонском университете, собирался стать инженером. Так, хорошо, но разве это хоть кому-нибудь из них интересно! Вот, например, Тэп. Квейль знал, что он делал до войны. Шатался по Лондону и швырял деньгами направо и налево, так как не знал, куда их девать. Имя Тэпа иногда встречалось в светской хронике, и он был очень удивлен, когда Тэп появился в их эскадрилье и ему пришлось обучать его, а также и Горелля, некоторым особым маневрам на «Гладиаторе».
Горелль был совсем еще юнцом, когда началась война. Лет восемнадцати, не больше. Он поступил в колледж короля Вильгельма, когда Квейль уже кончал его. Возможно, что они и встречались там, но он не помнил этого юношу с открытым лицом, ослепительными зубами и волнистыми волосами. Из него выйдет толк в жизни, думал Квейль, если только он уцелеет. Парень здоровый, простой, глубоко порядочный, не мучающий себя сложными вопросами. Вроде Вэйна, только Вэйн как австралиец более практичен. Вэйн отлично разбирался во всякой обстановке и всегда знал, что надо делать. Он весь был такой же подвижной, как его смуглое, скуластое лицо, а его протяжный говор при первом знакомстве можно было принять за «кокни». Но когда Тэп как-то сказал ему это, он очень рассердился. Он тоже еще совсем юнец, но, по-видимому, успел познакомиться с практической стороной жизни: вечно говорит об овцеводческой ферме в Австралии, на которой он вырос. Что его заставило стать летчиком? Они, вероятно, все такие в Австралии, интересно было бы съездить туда после войны.
А Ричардсон, курчавый, положительный Ричардсон, который вечно спорит с Тэпом, потому что он серьезно смотрит на вещи, а Тэп совсем наоборот… Да, это уравновешенный и хороший боец, на него можно положиться. Но чем он занимался до войны, черт возьми? Он никогда не распространялся на этот счет, и Квейль вдруг почувствовал к нему уважение за это. Сейчас совершенно другая жизнь, не имеющая ничего общего с тем, что было до войны.
И Брюер тоже никогда не говорил о том, что он делал до войны… Брюер… Высокий, жилистый, добродушный Брюер… Надо бы сойтись с ним ближе, подумал Квейль. Со всеми ними надо сойтись поближе. Эта мысль всегда приходит ему в голову, когда он летит над землей. Но сразу куда-то улетучивается, когда он садится на землю. Сдержанность — необходимая вещь в их профессии. Очень важное качество. Но надо больше обращать на них внимания, Квейль. Соут, например. Кто обращает внимание на Соута? На этого паренька с детским лицом?.. Всегда он на месте, но никогда не скажет ни слова. У него нет характера, или недостаточно характера, и он не может преодолеть свою скромность. Вот было бы у него такое чувство юмора, как у Констэнса… Квейль вспомнил, как однажды Констэнс, выйдя из кабины после полета, принялся так смеяться, что насилу мог рассказать, как он наклонился вперед, чтобы высмотреть один «КР—42», и у него подвернулась рука, а коленом он толкнул ручку управления и не успел опомниться, как перевернулся в воздухе, а когда потянул ручку управления назад, то случайно нажал спуск и выпустил пулеметную очередь чуть не в хвост Тэпу. И, слушая его, все хохотали, кроме Соута.
