Олег Зайончковский - Петрович
Что ж, ничего не оставалось, как просто сесть на лавочку и ждать, качая ногой, когда выйдет кто-нибудь знакомый. Ждать ему, впрочем, пришлось недолго. Вскоре из второго подъезда показался известный ему мальчишка. Мальчишка был худощавого телосложения — прогонистый, как говорили дворовые старушки, — и звали его Сережка-«мусорник». Вообще-то репутация у «мусорника» была сомнительная, но надо думать, личностью он был вполне «социальной», потому что отродясь болтался на улице сам по себе. Лишь по вечерам, вопя истошно на весь двор, Сережкина мать загоняла его домой, соблазняя ужином. Голос у нее был хорошо поставлен по специальности, потому что днем она, запряженная в одноосную повозку, ездила по району и громко призывала граждан сдавать старые тряпки. Потому-то и сына ее прозвали «мусорником», на что он, впрочем, не обижался. Зато он таскал у матери разные завлекательные штучки, предназначенные для сдатчиков тряпья: карманные шарманочки, шарики на резинке и даже пистолетики, стрелявшие пробкой, но которые можно было зарядить собственной слюной.
Неудивительно, что Сережка ступил во двор уверенно, словно в собственные владения. По-хозяйски осмотревшись, он заметил на лавочке Петровича.
— Привет… — «мусорник» окинул его равнодушным взглядом. — А где пацаны?
Петрович махнул рукой: там, за домом.
— А ты чё сидишь? Бабка не пускает?
Петрович кивнул.
Сережка огляделся:
— Чёй-то не видать…
— Кого?
— Твоей бабки.
— Я один гуляю, — сообщил Петрович не без важности.
— Во как! — усмехнулся Сережка. — Ну и фиг ли?
— Что? — не понял Петрович.
— Фиг ли тогда сидишь? Канаем за дом, никто не пронюхает.
Сережка употреблял слова явно неприличные, но они выдавали в нем знание жизни и потому внушали Петровичу уважение.
Сомнения вихрем закружились в голове. «Канать» с мусорником за дом означало, пожалуй, совершить беззаконие. Но уж очень не хотелось Петровичу сидеть на лавочке, словно старушка. Он метнул воровской взгляд на окна своей квартиры: не смотрит ли оттуда Ирина…
А Сережка уже проявлял нетерпение:
— Ну что, айда?..
— Айда! — Чужое слово само слетело с уст, отрезая путь к отступлению.
Через минуту они уже были за домом. Откровенно говоря, ничего необычного или опасного Петрович здесь не обнаружил, — вообще ничего, что могло бы напугать или произвести впечатление. За домом был другой дом, очень похожий на дом Петровича, и двор, мало чем отличавшийся от его двора. Кстати, и мальчишек с палками там тоже уже не было. В общем, там царило то же безлюдье, — только у песочницы, охлестывая скакалкой свежую травку, сосредоточенно прыгала какая-то девочка. К ней они и направились.
— Эй! — обратился Сережка к девочке.
Продолжая скакать, она повернула голову. Петрович увидел глаза… точь-в-точь такие же большие и синие, как у Алисы с книжной иллюстрации. К большим глазам прилагался маленький носик, который немедленно сморщился, будто почуял неприятный запах:
— Му-сор-ник! — пропрыгала девочка, показав розовый язык.
— Верка — дура, — хладнокровно отозвался Сережка и тут же деловито спросил: — Пацанов не видала?
Она остановилась, пошатнувшись, и показала куда-то концами скакалок.
— Айда? — Сережка вопросительно взглянул на Петровича.
Ну уж нет. Он помотал головой. Идти еще дальше в поисках пропавших мальчишек Петрович не отважился.
— Не хочь, как хочь, — сказал «мусорник» без сожаления. — Я порыл.
И он исчез, оставив их вдвоем с синеглазой девочкой. Некоторое время она молча изучала Петровича, потом приставила одну туфельку перпендикулярно к другой и, подбоченившись, спросила:
— Ну и как тебя зовут?
— Петрович, — ответил он.
— Ах-ха-ха-ха!.. Совсем как моего дедушку.
Смеялась девочка ненатурально, но голосок у нее был мелодичный. Впрочем, она опять сделалась серьезной и, помахав на Петровича ресницами, сообщила в свою очередь, что ее зовут Никой.
— Как это? — удивился Петрович. — Сережка сказал — Верка…
— Сам он Верка… — Девочка надула губки. — Вероника — значит Ника.
Так они познакомились. Вскоре Верке-Нике надоело строить Петровичу глазки, и она предложила сыграть в «классики». К стыду своему, он плохо знал эту игру. До сих пор ему казалось глупым занятием гонять по асфальту банку из-под гуталина, но то было до сих пор, а теперь его мнение изменилось. Девчачья игра и, говоря по правде, пустейшая болтовня с синеглазой попрыгуньей доставляли ему странное удовольствие… Как жаль, что вдруг откуда-то появилась женщина с ярко накрашенными губами и, смерив Петровича неприязненным взглядом, увела Веронику в подъезд.
Когда он вернулся домой, Ирина похвалила его за то, что не испачкал одежду. А вечером, приходя по очереди с работы, остальные старшие поздравляли его с первой самостоятельной прогулкой. Но Петрович отвечал рассеянно; он был задумчив и весь вечер просидел у себя в детской. Дело в том, что знакомство с Вероникой пробудило в нем сильное чувство. Чувство это, похожее на грусть или беспредметную жалость, было Петровичу знакомо. Давным-давно, быть может, год тому назад, была у него в детсаду история, о которой бы не хотелось вспоминать, да нельзя было не вспомнить в данных обстоятельствах. Дело касалось Римки Булатовой, невзрачной в общем-то девочки, но которая однажды на утреннике спела удивительно проникновенно песню про молодого бойца, погибавшего где-то вдали за рекой от белогвардейской пули. Голосок у Римки был такой чистый, а слова песни такие трогательные, что Петрович, отвернувшись, тихонько заплакал. С того дня он стал, как умел, оказывать певице знаки внимания, а однажды даже нарисовал специально для нее сцену из песни: лошадь и умирающего бойца у ее ног. Однако Римка не проявила взаимности; видно, все чувства свои она вкладывала в пение. Никак не хотела она ни замечать Петровича, ни играть с ним, предпочитая водить компанию с особами своего пола. И пришлось Петровичу, пойдя на риск, открыться Булатовой напрямую. Что он ей сказал? Да то же, что говорит всякий порядочный мужчина даме своего сердца, то есть предложил ей выйти за него замуж — разумеется, когда это станет возможным. Увы, Петрович еще не знал женской натуры. Он готов был к отказу, но только не к предательству. Римка ничего ему не ответила — лишь взглянула брезгливо и… подалась ябедничать Татьяне Ивановне. Дальше понятно: Петрович препровожден был в знакомый философский угол, а вечером Катя узнала от воспитательницы об его «нездоровых влечениях».
Конечно, давняя эта история быльем поросла, но благодаря ей Петрович имел некоторый сердечный опыт, хотя и неудачный. Именно исходя из личного опыта Петровичу следовало бы осторожнее предаваться мечтам о синеглазой Веронике. Но не знал он мудрой пословицы про грабли, наступать на которые вообще-то глупо, а уж во второй раз и подавно. И даже если б знал… Так уж человек устроен: не идет ему впрок ни собственный опыт, ни тот, что накоплен предшественниками.
На следующий день Петрович ждал и не мог дождаться прогулки. А когда настало наконец время собираться, то он вместе с нетерпением выказал необыкновенную придирчивость к одежде. В гардеробе своем Петрович нашел сегодня много недостатков, однако, несмотря на это, выкатился на улицу с радостно бьющимся сердцем. Он хлопнул, распугав голубей, подъездной дверью и, даже не оглянувшись на свои окна, побежал за дом. Ему почему-то мнилось, что он найдет свою синеглазую знакомую там же, где и накануне: на травке у песочницы. Но не тут-то было: в Вероникином дворе он увидел только старушек, таких же в точности, как в своем собственном, сидящих рядком на лавочке, словно в ожидании троллейбуса. Пусто было вокруг песочницы и внутри нее — лишь на бортах ее сохли ряды песчаных «куличей», выделанных безвестным мастером.
Что ж; Петровичу ничего не оставалось, кроме как занять позицию напротив Вероникиного подъезда и ждать. Развлечь себя можно было, наблюдая за желтой кошкой, охотившейся неподалеку безуспешно, но с неслабеющим энтузиазмом. Кошка вела боевые действия по всем правилам: кралась, прижимаясь к земле, и надолго затаивалась, делаясь похожей на чучело в зоологическом музее. Всю охоту ей портил хвост, не желавший никак соблюдать условия маскировки. Этот хвост напомнил Петровичу Ольгу Байран, умевшую испоганить любое дело. Кошка зло оглядывалась на свой зад, но от того, что она нервничала, хвост только пуще извивался и стегал по земле, собирая пыль и мусор. Кошкины предполагаемые жертвы — голуби, — как ни глупы они были, отлично понимали, откуда растет пушистый предатель, и держались от охотницы на безопасном расстоянии. Казалось даже, что голуби забавлялись: после каждой ее неудачной атаки они взлетали, буйно хлопая крыльями, но вскоре опять с назойливостью мух садились на прежнее место. Раз за разом кидалась на них кошка, но все чаще, еще не добежав, теряла кураж и останавливалась.
