Бернхард Шлинк - Возвращение
Все «Романы для удовольствия и приятного развлечения» по-прежнему стояли на полках. Их мне бабушка с дедушкой не предложили, а сам я не стал просить. Они бы мне их точно не дали. Мне бы пришлось признаться, что однажды я поступил вопреки их наставлениям и прочитал сначала роман о солдате, вернувшемся домой, а потом и другие романы. Дедушка и бабушка отказались продолжать редактирование серии, и она после этого была прекращена, но старики гордились выпущенными романами, о которых редактор издательства «Киоск» в Берне всегда отзывался как о лучших в своем роде. Кроме того, при всей серьезности своих предсмертных приготовлений бабушка и дедушка, как ни странно, сохраняли веселое настроение. В те несколько дней, что я провел у них после Рождества, я часто готов был расплакаться, а они вот нисколечко.
Когда я от них уезжал, дед, как всегда, проводил меня на вокзал. Как всегда, он выбрал для меня нужный вагон и нужное купе. Вагон — в середине поезда, потому что при столкновении поездов здесь бывает безопаснее всего, а купе он выбрал с попутчицей — дамой солидного возраста, которой он меня представил, сообщив, что я его внук и направляюсь домой, и попросил ее присмотреть за мной в дороге. Как всегда, он не разрешил, чтобы я, обняв его на прощание, проводил на перрон. Я высунулся в окно и смотрел, как он выходит из поезда и идет по платформе; в конце перрона он обернулся, помахал мне, а я помахал ему в ответ.
Через несколько недель дедушку и бабушку задавил автомобиль. Они пошли в деревню за покупками и уже возвращались домой. Водитель был пьян и заехал на тротуар. Бабушка умерла еще до приезда «скорой помощи», дедушка умер в больнице. Он умер сразу после полуночи, но я решил, что на могильной плите дата смерти у бабушки и дедушки будет одна и та же.
Часть вторая
1
Дедовы письменный стол и кресло сохранились у меня до сих пор. Остались и книги дедушки с бабушкой, и фотография прядильной фабрики. Письменный стол и кресло сначала стояли в моей комнате в материнской квартире, потом в моей первой собственной квартире — одна комната, кухонный уголок, душевая кабина да вид из окна на вокзал, — а потом я перевез их в одну из обычных в то время запущенных квартир в старом фонде — с высокими потолками, лепниной и двустворчатыми дверями, мы с моей подругой туда переехали, когда она родила ребенка. Когда мы расстались и я выехал из квартиры, письменный стол и кресло вместе с другими вещами я сдал на склад на хранение.
Я не мог оставаться, мне надо было уехать от красивой, взбалмошной и неверной подруги, уехать от ее вечно хнычущего, сучащего ножонками сына, уехать из города, в котором я вырос, в котором ходил в школу и в университет и в котором меня повсюду подстерегали воспоминания. Я собрал всю волю в кулак, бросил место ассистента, не имея другой работы, продал швейцарские облигации, которые получил в наследство от дедушки с бабушкой, и уехал.
Собственно, в отказе от места ничего особенно героического не было. Написав кандидатскую диссертацию, я шесть лет просидел над докторской, но так ее и не закончил. Я давно понял, к чему идет дело, но долгое время не признавался себе в этом. «Польза справедливости» — это была дедова тема, по ней существовала груда интересной литературы, и простор мыслям был огромный. Однако мои мысли никак не складывались в систему, а были скорее случайными, связанными с разного рода судебными казусами — дедовы размышления на дедову тему. Я тщился доказать, что справедливость лишь тогда приносит пользу, когда ее постулаты теоретически обосновываются и практически реализуются без оглядки на ее общественную полезность. Fiat iustitia, реreat mundus[6] — я действительно считал, что именно эти слова следует принять как девиз справедливости, и если мир считает, что подчинение требованиям справедливости приведет его к гибели, то он волен их отвергнуть и нести за это ответственность, справедливость же не обязана умерять строгость своих требований.
Я собирал многочисленные примеры, брал их из рассказов деда, из показательных процессов Фрайслера[7] и Хильды Беньямин,[8] из решений Конституционного суда, который не стремился отстоять право и справедливость, а старался осуществить функцию политического посредничества и примирения или служить общественной пользе каким-нибудь иным образом. Разумеется, Фридрих Великий, епископ Пьер Кошон, Фрайслер, Хильда Беньямин и судьи Конституционного суда по-разному представляли себе, что такое справедливость. Однако, как я считал, я смогу доказать следующее: они, вынося свои политические приговоры, осознавали, что служат не одной только справедливости, независимо от того, что они под справедливостью понимали, а и другим целям. Эти самые другие цели были столь же различны, как различны были их представления о справедливости: благо короля или церкви, классовая или расовая борьба, политический мир. Правда, в одном они сходились — в том, что эти цели были для них важнее справедливости, под знаком которой проводилось судебное разбирательство и выносилось решение.
Так-то оно так. Только вот каким образом привести в систему, взвесить и оценить тот вред, который они причинили, и пользу, которую они принесли, пользу и вред для справедливости и для общества, пользу и вред относительно ближней и дальней перспективы? В конце концов мне осточертели не тема и не материал, а собственные мысли, не желавшие складываться в систему, в которую им следовало сложиться. Мне осточертело бесконечное множество слов, прочитанных, передуманных и написанных мною. Мне захотелось покинуть не только мою подругу, ее ребенка и город, но и уехать прочь от этой толпы слов.
Собственно говоря, в моем внезапном отъезде тоже не было ничего особенно героического. Я намеревался провести в Америке несколько месяцев, и хотя еще ни разу не уезжал так надолго и так далеко в одиночку, но в Нью-Йорке и Сан-Франциско у меня были адреса, по которым я мог остановиться, и была надежда, что в Ноксвилле и Хэндсборо, расположенных на моем маршруте от Восточного к Западному побережью, возможно, отыщутся еще какие-нибудь родственники. Чего же мне было бояться?
Однако за несколько дней до отъезда я чувствовал себя отвратительно. Я не боялся, что мой самолет разобьется, а поезд сойдет с рельсов. Так мне и надо, если мое путешествие неожиданно закончится тем, что самолет упадет в Атлантический океан. Я испугался чужбины, которая вдруг представилась мне чем-то устрашающим и ужасным, испугался утраты всего привычного и знакомого, всего, что вдруг стало мне казаться единственно для меня подходящим, отвечающим моей сущности и благорасположенным ко мне. Дедова ностальгия навалилась на меня еще до того, как я отправился в путь. Я едва удержался, чтобы не сказать подруге: не лучше ли нам вновь сойтись и оставить все по-старому? Зато во время самого путешествия ностальгия меня совсем не мучила.
Южнее Сан-Франциско я попал в настоящий рай. Там цвели сады, простирались луга, уютно вписывались в ландшафт немногочисленные невысокие здания, отгороженные от шоссе лесом, вниз к океану спускались каменистые террасы, все было залито солнцем, теплом и наполнено запахом моря и цветов. В зданиях располагался ресторан, общие залы и номера ровно на шестьдесят постояльцев. В залах и на близлежащих лужайках рая нас обучали йоге, гимнастике тай-ши, медитации, правильному дыханию и массажу. На сеансах групповой терапии — я сейчас уже не помню, как эти сеансы назывались и какие методы там применяли, — кроткие люди учились впадать в буйство, а буйные и крикливые — становиться кроткими и тихими. По одной из каменистых террас стекали горячие воды сернистого источника, заполняя бассейн, в котором можно было провести хоть целую ночь, глядя в звездное небо и прислушиваясь к шуму прибоя. Через какое-то время ход мыслей замедлялся, потом мысли словно исчезали куда-то, исчезали и мечты. И голова обретала покой.
Если бы пребывание там обошлось подешевле, я бы остался еще на неделю, на месяц, на год, целиком отдаваясь этому волшебству. Потратив за три недели половину своей наличности, я услышал от кого-то, что в Сан-Франциско есть институт, где за три месяца обучают ремеслу массажиста. Из всех удовольствий, полученных мной в этом раю, массаж произвел на меня самое сильное впечатление. Я и не предполагал, что телесный контакт с другим человеком, контакт без слов, без секса и эротики, может быть таким интенсивным, что чьи-то руки могут касаться тебя и доставлять ни с чем не сравнимое умиротворение, что массируемые тела могут становиться такими прекрасными и что массаж, который делаешь счастливому человеку, приносит тебе счастье, а массируя изнемогшего человека, ты приводишь в изнеможение себя. Я хотел стать своим человеком в этом мире телесных ощущений. Стоимость обучения была вполне сносной. Один мой знакомый в Сан-Франциско, художник, готов был предоставить мне комнату в своей большой квартире. Грусть, вызванную расставанием с райским местом, развеял мой тамошний учитель. «Тебе не стоит печалиться, что ты покидаешь эти места, — сказал он. — Скорее нужно радоваться, ведь ты в любой момент можешь сюда вернуться».
