Виктор Мартинович - Сфагнум
— В магазине?
— Да.
— А что он в закрытом магазине делал?
— А ты напиши, что магазин уже взломан был. Он взломал, а я только пришел, смотрю, какой-то городской магазин наш грабит. Вот я его и порешил. В помощь милиции. Выхухолев взвесил версию Кабана. Она открывала длинную и нудную перспективу по выяснению того, кто был грабитель и почему вскрывал магазин. Дело об убийстве превращалось в дело о вынужденной самообороне или даже о выходе за пределы необходимой обороны при попытке предотвратить преступление. При этом Кабан из подозреваемого превращался в свидетеля, что Выхухолева категорически не устраивало. Наконец, вместо преступления, раскрытого по горячим следам силами РОВД, он получал очевидный висяк с невнятными ролями участвующих в нем лиц, включая убиенного.
— Не, Кабан. Это сказка какая-то у тебя получилась.
— Почему сказка?
— Ну ты представь, два человека идут бомбить магазин в одно и то же время. Причем один при этом убивает другого за то, что тот бомбит магазин. Не, Кабан, не верю.
— Слушай, отпусти ты меня?
— И что, потом самому сидеть выдумывать? Не, будешь ты у нас в участке париться до посинения, тулуп вон взял…
Кабан надолго задумался. Сюжет с убийством занимал его все больше. Он раскраснелся и начал полностью вживаться в роль преступника. Ночь, карканье ворон, лунный свет, кровь — все это захватывало его.
— Выхухолев, я понял!
— Что ты понял?
— Верни ту старую бумагу, что мы печатали.
Милиционер с радостью обнаружил, что не успел удалить документ. Кабан увлеченно продолжил:
— Короче, мы решили продолжить возлияния или как там, развивать наш сабантуй, пошли в магаз, а он — закрыт. А когда магаз закрыт — что есть деньги, что нет — один хер. Катьку же не добудишься.
— Молодец, — оценил находчивость алкоголика Выхухолева. — Складно.
— В общем, решили мы проникнуть внутрь, что и сделали.
— Так.
— Ну а там я его и порешил.
— То есть, вы пили внутри магазина?
— Да, внутрях.
— И сколько выпили?
Кабан прикинул, сколько он бы мог выпить, и ему стало очень приятно.
— Напиши так: по бутылке водки и потом еще пивом шлифанулись.
— А не много вам? — уточнил вдохновленно клацающий по клавишам милиционер.
— Не много. Когда есть — не много. Напиши: по бутылке водки и еще две бутылки пива сверху. «Аливария», темное. Нет, напиши одну темного, одну светлого, эх! — Кабан мечтательно замолчал.
— А за что ты его прибил?
— Ну как за что? Бутылка водки, две бутылки пива — и это на старые дрожжи. Ну ты спросил. Тут любой убил бы. За это даже наказывать не должны.
— Значит я пишу: «Находясь в состоянии алкогольного психоза, я напал на собутыльника и убил его. В чем чистосердечно раскаиваюсь».
— Вот-вот. Особенно подчеркни, что очень раскаиваюсь. Мне раскаяния не жалко.
— Ты теперь одно скажи: где ты пушку взял?
— Какую пушку?
— Ты человека из пистолета убил, Кабан.
— Из какого пистолета?
— Предположительно, «ТТ».
Кабан осекся. Пистолета в его сценарии не было. Более того, заряженного оружия он побаивался.
— Выхухолев, а нельзя без пистолета?
— Ну как, в трупе отверстия пулевые, как без пистолета? Ты объясни?
Кабан снова надолго задумался.
— Не, ну где я тебе пушку найду, Выхухолев?
— Не знаю, думай. Могу тебя в камеру определить, чтобы думалось лучше.
— Не надо в камеру.
Кабан думал. За окном чирикали воробьи. Мысли почему-то упорно сворачивали на то, у кого можно стрельнуть денег, чтобы похмелиться.
— Выхухолев, ты мне не долганешь на опохмел? — спросил он у милиционера.
— Тебе выйти отсюда сначала надо.
— А после признания этого, как напишем?
— Долгану, черт с тобой. Долгану за то, что органам помог.
После того, как перспектива избавиться от абстинентной дрожи стала вполне реальной, Кабану начало думаться лучше.
— Слушай, ты напиши, что я у него пушку взял. Что она у него была. Что он такой весь бандит, прям с пушкой ходил.
— Хорошо, — согласился допрашивающий, — это действительно решает ребус. Молодец. Совсем ничего осталось. Давай я только напишу, что ты его из магазина вывел перед тем, как шмальнуть. И не помнишь, где точно стрелял.
— А почему так?
— Потому что в магазине пули не нашли и порохового следа какого-то, там наши «эксперты» эти понаписывали в заключении.
— Ладно, валяй, — Кабан сел поудобней, ощущая себя то ли Оскаром Уальдом, то ли Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом — словом, всеми теми писателями, книги которых он прочел, прежде чем пропить.
— А что потом сделал с пистолетом?
— А что я с ним должен был сделать?
— Где тот пистолет, из которого ты по этому хмырю выстрелил?
— Ну ясно. После такого дела выкинуть пистолет надо. Избавиться.
— А где ты его выкинул?
Разыгравшееся воображение Кабана нашло ответ на этот вопрос очень быстро:
— Ясное дело, в речку, в Докольку.
— Откуда кидал?
— С белого моста. Откуда еще пистолет можно в реку кидать?
— С какого моста?
— Выхухолев, ты как будто инопланетянин какой-то. Один у нас тут в окрестностях белый мост.
— Ясно, пишу: «Кинул в Докольку с белого моста». Вот и готово! — принтер затрещал, выпуская из себя листик с показаниями Кабана.
— Вот здесь пиши: «С моих слов написано верно». Вообще-то признания своей рукой писать надо, но из тебя такой писака, что пойдет и так.
— Э, чем тебе плохо? — Кабан восстал против такого вольного обращения со своей славой, которую уже успел ощутить в полной мере.
— Ничем, фамилию свою пиши, вот тут, дату, подпись, поразборчивей давай.
Когда подозреваемый закончил карябать по бумаге, Выхухолев придирчиво осмотрел получившееся и спрятал листик в несгораемый шкаф. Нажал на кнопку интеркома: «Андруша, зайди». Кабан, похоже, ждал аплодисментов.
— Этого в камеру и, слышь, сгоняй купи ему чернил пузырь, я тебе потом верну: помог следствию, так хай уже выпьет.
— Ну вы демократ, — присвистнул Андруша и, обращаясь к Кабану: встать, лицом к стене, руки сзади, замком.
— Э, я не понял! — крикнул Кабан. — Я не понял, начальник! Ты ж отпустить обещал!
— Как же я тебя отпущу, Кабан? Ты же сам только что сознался в совершении тяжкого преступления.
— Так это ж чистосердечное было! Чтоб выпустили! Ты ж сказал, что выпустят! Я ж не делал ничего!
— Твою вину в полной мере установит суд, — обрубил он и распорядился, обращаясь к сержанту, — уводи его, уводи. Тот заломал застегнутые в наручники ладони подозревамого и повел его прочь из кабинета.
Оставшись один, Выхухолев некоторое время слушал чириканье воробьев за окном: он устал, день выдался непростой. Но перед уходом нужно было не забыть, да-да, не забыть.
Он взял чистый лист и написал от руки:
«Утром не заб. переделать прот. первичного осмотра, дописка: «При осмотре мной обнаружены две пустых бутылки водки на прилавке рядом с кассовым аппаратом, четыре пустых бутылки пива на полке с сухими сыпучими смесями. Позв. в отдел — переделали инкассу, с баланса списали две водки, четыре пива, чтоб сходилось».
Отложил листик. Задумался. На душе было погано, но на его душе было погано настолько давно, что он успел забыть происхождение этого чувства и просто жил с ним. Можно было открыть «шарики» и поиграть в компьютер до позднего вечера, а потом пойти домой и лечь спать. Можно было посмотреть телевизор. Можно было выпить, в конце концов. Еще были кроссворды и тот обрыв, на который он иногда приходил смотреть на луг. Воробьи, в конце концов, были. Лето. Лето лучше, чем зима. Можно жить.
Глава 6
— Давай со стороны огородчика ставни откроем, а с улицы трогать не будем, — Шульга по-хозяйски ходил вокруг избы, утопающей в лопухах, диком винограде и молодом орешнике. Когда-то дом был хорош, с красной жестяной крышей, с бетонным фундаментом, из огромных бревен цвета шляпки боровика: даже забор, несмотря на царящее вокруг запустение, не покосился, был сделан когда-то на совесть.
— Здесь клубника знаешь какая раньше была? — Шульга преобразился и выглядел теперь не как начинающий мазурик с неясным прошлым и еще менее ясным будущим, а как молодой хозяин, человек земли, душа-парень. За ним семенил Хомяк, который, несмотря на соломенные волосы и лицо, напоминающее картофелину, на крестьянина никак не походил. — Баба нас с этого огородчика крапивой гоняла. А ягоды вот такие, здоровые, сладкие, сахаром их засыплешь, примнешь, а сверху сметаны. Кто тех ягод не ел, тот жизни не видел, Хомяк. А сейчас, видишь, растения остались, а не плодоносят, сорняк заел.
— Может, лучше в хлев жить пойдем? — беспокоился Хомяк.
— Там точно никто не запасет. Безопасней.
— Что мы, скот, в хлеву жить? Там шмон знаешь какой? Хотя сеновал это круто, — улыбнулся Шульга каким-то своим воспоминаниям.
