Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города
Козлов указал головой на сиденье рядом с собой.
Кнюкшта осторожно, как беременная женщина, сел, придерживая маленькое, но круглое брюшко двумя руками.
— Репетиция, — объяснил он, — но им, живодерам, разве объяснишь? — Посмотрел на профиль Козлова и встрепенулся: — А знаете, вы очень похожи на белогвардейца.
— М-м-м? — удивился странному комплименту Козлов.
— У нас нет актера на роль белого офицера. Подошел бы Парамонов, но Парамонов играет комиссара. Пробовали Ермакова, да он и сам просится, но какой из него белый офицер? Нос картошкой, «чокает», я уже молчу о походке. Выручайте.
— М-м-м! — запротестовал Козлов.
— А у кого оно есть, свободное время? В нашей стране, увы, безработицы нет. Приходите. Пьесу написал самодеятельный драматург. Некто Медведев. Человек с богатым жизненным опытом. Бывший осужденный. Можно сказать, политический. На дуэли из охотничьих ружей стрелялись с комсоргом из треста. Ухо отстрелил. Его теперь зовут Ваня Гог. Шерше ля фам, шерше ля фам. Работает кочегаром в центральной котельной, или, как говорят в народе, ЦК. Очень интересная пьеса. На местном материале. Специально к спектаклю в содружестве с местным поэтом Малыхиным пишет песни местный композитор Шахимарденов. Это будет бомба! На областном смотре мы просто обречены на успех! Рванет так, что в Москве услышат. Спектаклем заинтересовалась республиканская молодежная газета, — слово «республиканская» Кнюкшта произнес в нос. — А люди какие играют! Элькин, Сабитов, Сметухина, Арнгольд, Шарипов, Гайворонский, Гердт — вся молодая интеллигенция города. Кстати, вашему стоматологу доверена роль Маши, сердце которой разрывается от любви, с одной стороны, к красному комиссару, а с другой — к белому офицеру…
— М-м-м? — заинтересовался Козлов.
— Так зачем же откладывать? Сейчас же и едем!
Козлов осторожно похлопал по челюсти: не помешает ли?
Режиссер слегка отстранился и, прищурившись, с минуту изучал Козлова, как некое произведение искусства.
— А что если в сцене прощального свидания с Машей у Малинина жутко болит зуб? — поделился он творческим озарением. — Это добавит образу новые краски. Сделает его более трагическим.
— Замечательную вещь написал, Медведь, — подсел Козлов к мрачному драматургу, с ревнивой досадой наблюдавшему за сценой.
С подозрением покосился автор «Первой борозды» на льстеца и насторожился.
— Густо, сочно, остро…
— Ты что — проголодался?
— С чего ты взял?
— Термины у тебя какие-то кулинарные.
— Нет, правда, классика. Современная классика. Один маленький недостаток.
— Ну? — не поверил местный классик.
— Совсем маленький. Но досадный. В сцене прощания Маши с белогвардейцем Малининым. Конечно, он ее классовый враг, козе понятно. Но она же его любит. Так? Почему бы ей на прощанье не поцеловать его — страстно, долго, прямо в губы? Прильнуть, понимаешь, всем телом, а потом как бы с трудом оторваться. Прощай, вражина, навсегда, вырвала я тебя из своего сердца, как молочай из огорода. Через это всю трагедию классовой борьбы можно передать. А? Согласен?
— Поцеловать, говоришь? — задумался драматург, забарабанил черными от въевшейся угольной пыли пальцами по крутому лбу. — С трудом оторваться? А что? Но у него же зубы болят.
— В том-то и дело! — энергично зашептал Козлов в ухо драматурга. — Это только подчеркнет мощь чувства, которое сильнее всего. Даже зубной боли.
Медведев поскреб в замешательстве массивную челюсть и крикнул из темноты:
— Алле! Владислав! Можно на секунду прервать репетицию?
И пошел враскорячку вниз, к освещенной сцене.
Когда он вернулся, Козлов спросил:
— Убедил Мейерхольда?
— А куда он денется? Я — автор.
— А вот в сцене первого свидания в вишневом саду. Там так и напрашивается первый поцелуй, — совсем охамел Козлов.
— А вот хрен тебе горький вместо поцелуя, — осерчал Медведев.
— Жалко тебе, что ли?
Драматург скрестил на груди руки и молчал с надменной обидой.
— Ну, нет так нет. Хотя пьеса от этого, несомненно, проиграет.
— Вот что я скажу тебе, Козлов. Во-первых, Козлов, я скажу, что ты Козлов. А во-вторых, Козлов, я скажу, что только дурак женится на красивой женщине. Хочешь совет? Увидишь красивую — отвернись и зажмурься. Я в твоем возрасте тоже в каждой курице жар-птицу видел.
— Талантливый ты человек, Медведь, проницательный, но злой, — опечалился Козлов, — а талант должен быть добрым. Согласен?
— Отвали.
— Значит, договорились?
— Ладно, будет тебе первый поцелуй. Но учти, — Медведев погрозил пальцем, — это все. И запомни: нет ничего печальнее счастливого конца.
— Извини, Медведь, я был не прав, — покаялся Козлов, — ты не талантливый, ты гениальный.
И он в волнении поспешил на сцену репетировать свой первый поцелуй со стоматологом Галиной. Святое искусство!
В ночном небе протарахтел знакомый мотор. Это местный Антуан де Сент-Экзюпери летел в ночи спасать хлебороба, которому требовалась срочная операция. С высоты Степноморск выглядел маленькой галактикой в кромешной тьме. Невидимый Дубровный помахал крыльями знакомому фонарю, всем знакомым девчонкам и растаял в космосе. На залитой светом плотине замерли в бесконечном поцелуе влюбленные, не обращая внимания на водителей большегрузных машин, считающих своим долгом высунуться из кабин и щедро поделиться личным опытом. В спортзале сердцем города взволнованно и гулко стучит баскетбольный мяч, азартно орут игроки. У подъездов домов с грохотом забивают «козла» и чешут затылки над шахматными партиями женатые люди. Холостяки, как мошки на огонь, спешат к летней танцплощадке, прозванной нерестилищем. Заслышав раскатистое: «Раз… Раз… Два… Три… Проверка!» — с моря и окрестных озер слетаются тучи вампиров. Едва слышный писк сливается в коллективный рев бомбардировщика дальней авиации. Комарам нравится мини. Комары без ума от мини. Гитары вопят мартовскими котами, музыканты трясут патлами. Ребята они неплохие, но есть у них одна заморочка: любят петь по-английски. Студотрядовцы из иняза визжат от восторга: так им нравится степноморское произношение. Гремит и стонет ВИА, сотрясая вселенную.
Но стоило сделать несколько шагов в темноту из этого уютного светового облака — и ты погружался в другое тысячелетие. Там, влажные от невидимых туманов, дули над реками и озерами без названий древние ветры. Тревожно шелестела листва, шуршали травы под ногами крадущихся зверей, тоскливо кричали ночные птицы, и стогами свежего сена на фоне молодой луны темнели силуэты мамонтов.
Затонувший ковчег
…Белая степь содрогнулась от подземного взрыва, и одинокий колок разверзся. Березы вперемешку с осинами, сбросив с ветвей туман инея, рассыпались веером. Разрывая древесные корни, из темных недр в облаке пара восстал лохматый зверь. Стряхнув с себя по-собачьи комья мерзлой почвы, снег, изломанные стволы, он поднял к тусклому холодному небу хобот и хрипло протрубил час возмездия. Темные бивни, изогнутые лирой, вибрировали от яростного напряжения.
Мамонт колыхнулся стогом зимнего сена и, шурша слежавшейся шерстью, трубя и размахивая хоботом, двинулся прочь в пустоту степи, оставляя за собой глубокие синие следы.
Козлов знал, куда ведут следы. Рано или поздно этот разгневанный клубок непричесанной шерсти с налитыми кровью глазами настигнет его и пронзит черным бивнем, а потом будет долго топтать безжизненное тело.
Козлов слышал хруст собственных костей, и звук этот был невыносим…
Козлов проснулся от гулкого, раскатистого грохота и с недоумением посмотрел на ледяное бельмо окна. Рановато для первого грома. Оттаяв заледеневшие усы и бороду ладонью, он вытянул губы трубочкой и выдохнул вчерашний перегар, целясь в авоську с булкой хлеба. К досаде мышей она была подвешена на обрывке обесточенного провода. Вместо люстры. Струя пара окутала на мгновенье авоську и кольцом растеклась по потолку, проросшему иглами инея.
Кому — хоромы, а кому и стог соломы.
Скосив глаза на буржуйку — переделанную в печь металлическую бочку из-под солярки, — он увидел разорванный изнутри замерзшим чаем заварник. Шоколадный лед повторял его формы. Лишь носик и крышка белели на ледяной скульптуре. Пол был усеян фарфоровой скорлупой.
Надо было вставать и идти в спальню, где в четыре ряда сложены поленницы дров. Но для этого требовались героические усилия. А Козлов, увы, не был героем. Он закрыл глаза, пытаясь погрузиться в теплый омут дремоты. Вот так бы уткнуть нос в овчину и спать, спать до майского тепла. Вспоминать приятное, летнее. Рыбалку. Грибы. Красивых женщин на пляже за плотиной. Но снилась всякая гадость: лежит он в вечной мерзлоте, а над ним — только белая степь и белое небо. А кости ноют, ноют.
