Амин Маалуф - Лев Африканский
— Когда взгляд Всевышнего проникает во дворцы, он видит, что певицы и танцовщицы окружены большим вниманием, чем доктора коранического закона, что звук лютни мешает кой-кому услышать призыв к молитве, что мужчина не отличается от женщины ни походкой, ни одеждой, что деньги, отъятые у верующих, мечут под ноги плясуньям. Братья! Подобно тому как рыба гниет с головы, в человеческих сообществах гниение также распространяется сверху вниз.
Отец надолго умолк, а когда я хотел было задать ему вопрос, жестом остановил меня. Я дождался, пока он полностью отрешится от воспоминаний и заговорит со мной:
— Все сказанное мною, Хасан, — это обрывки речей шейха, произнесенных за несколько месяцев до падения Гранады. Как бы я ни относился к его проповедям, и сейчас, десять лет спустя, я все еще нахожусь под их впечатлением. Можешь себе представить, как действовали они на доведенный до крайности город в 896 году!
По мере того как гранадцы осознавали, что конец близок и что предсказанные Астагфируллахом несчастья становятся явью, они уверовали, что он с самого начала был прав и что через него с ними говорило само Небо. Больше нигде в городе, даже в самых бедных кварталах, нельзя было увидеть женского лица. Одни прятали лица из страха перед Богом, другие, вплоть до совсем юных созданий, едва достигших возраста созревания, — из страха перед мужчинами. Повсюду формировались дружины из молодых людей, вооруженных дубинками, призывавших горожан творить добро и держаться подальше от зла. Ни одно питейное заведение не посмело открыть своих дверей, даже тайно. Проститутки покинули город и отправились в лагерь осаждавших, где им были несказанно рады. Книготорговцы убрали с глаз труды, подвергавшие сомнению исламские догмы и традиции, как и сборники стихов, прославляющих вино и плотские удовольствия, как и трактаты по астрологии и геомансии[13]. Как-то раз во дворе Большой Мечети разожгли костер и предали огню большое количество книг. Я как раз проходил мимо и видел, как он догорал, как расходились зеваки. Один обгоревший листок долетел до меня, и я понял, что сгорела книга врачевателя и поэта прошлых времен, известного под именем аль-Каландар. Там были такие строки:
Все лучшее в жизни моей — от вина.
Оно в моих жилах течет словно кровь.
Как объяснил мне отец, книги, публично преданные огню в тот день, принадлежали одному из самых ярых противников Астагфируллаха, врачу Абу-Амру, которого друзья шейха называли не иначе как Абу-Хамр — «Папаша Алкоголь».
Проповедника и врача объединяло лишь одно: свобода выражения собственных воззрений. Она-то и разжигала беспрестанно их ссоры, за ходом которых следили гранадцы. В остальном было впечатление, что Всевышний позабавился, создав двух до такой степени не похожих существ.
Астагфируллах был сыном обратившегося в магометанскую веру христианина, чем и объяснялось его рвение, тогда как Абу-Хамр был сыном и внуком кади, в силу чего не считал нужным доказывать свою верность мусульманским установлениям и традиции. Шейх был светловолосым, тощим, холерического сложения, врач — темноволосым, будто созревший финик, упитанным, как баран накануне Аида, и всегда улыбающимся, то ли от удовольствия, то ли от иронического отношения ко многим вещам.
Медицину он изучал по древним книгам, Гиппократу, Гальену, Разесу, Авиценне, Абульказису, Авензоару и Мэмониду, а также по тем трудам о проказе и чуме — будь они неладны! — которые появились в наши дни. Он положил за обыкновение ежедневно бесплатно раздавать как бедным, так и богатым десятки флаконов териака собственного изготовления. Однако с тем только, чтобы проверить действие змеиной кожи или лекарственной кашки, поскольку его больше влекла к себе наука и исследования, чем врачебная практика. Да и мог ли он, у которого руки постоянно тряслись от пьянства, оперировать катаракту или зашить рану? Мог ли он предписывать диету — «любое лечение начинается с правильного питания», сказал Пророк, — советовать пациентам не злоупотреблять вином и едой, когда сам сверх меры предавался возлияниям и чревоугодию? Вправе ли был рекомендовать выдержанное вино для лечения печени, как делали другие до него? Ежели его и величали «табиб», то оттого лишь, что из всех научных и ненаучных дисциплин, которыми он увлекался — от астрономии до ботаники, включая алхимию и алгебру, — медицина была той, в которой он меньше всего ограничивал себя ролью простого читателя научных трудов. Но он ничего за это и не получал, источник его доходов был иным: в богатейшей Гранадской Веге, неподалеку от султанских земель, располагалась дюжина принадлежащих ему деревень в окружении полей пшеницы, ржи, оливковых рощ и садов, содержащихся в отменном состоянии. Урожаи пшеницы, груш, лимонов, апельсинов, бананов, а также шафрана, сахарного тростника, по слухам, приносили ему по три тысячи золотых динар за сезон, то есть столько, сколько врачу не заработать и за три десятка лет. Кроме того, ему принадлежала огромная роскошная кармен, вилла на холме Альгамбры, утопающая в виноградниках.
Когда Астагфируллах клеймил богачей, он частенько имел в виду именно Абу-Хамра, и в умах его слушателей, неимущих или малоимущих жителей, сам собой возникал образ доктора с брюшком и в богатых шелковых одеждах. Даже те, кто пользовался его лекарствами, испытывали в его присутствии определенное неудобство, то ли оттого, что его занятия казались сродни магии, то ли оттого, что его речь изобиловала научными терминами и была понятна лишь узкому кругу праздных образованных господ, проводивших с ним время в возлияниях и беседах об иммунитете к ядам, об астрологии и метампсихозе. Среди них нередко можно было встретить и представителей царствующей династии, и самого Боабдиля — их не слишком явного, но все же адепта, ставшего более осмотрительным в выборе друзей, лишь когда атмосфера в городе под влиянием проповедей Астагфируллаха накалилась.
«Это были ученые люди, отличавшиеся неразумностью, — вспоминал отец, — часто они высказывали и весьма обоснованные суждения, но так их подавали, что те казались обычным людям не только нечестивыми, но и заумными. Ежели ты богат — золотом ли, знаниями, — щади неимущих. — Тут отец сообщил доверительным тоном: — Твой дед по матери Сулейман-книготорговец — да смилуется над ним Господь! — иногда проводил время с этими людьми. Привлеченный не вином, а разговорами. К тому же врач был его лучшим покупателем. Сулейман выписывал для него редкие книги из Каира, Багдада или Исфахана, а то и из Рима, Венеции, Барселоны. Абу-Хамр жаловался на то, что в мусульманских странах стало выходить меньше книг, чем прежде, и что даже те, что появлялись, по большей части были пересказом старинных трудов. Тут дед с ним полностью соглашался. В первые века ислама, нередко с горечью говаривал он, на Востоке было не счесть трактатов по философии, математике, медицине и астрономии. Поэтов — и тех было больше, и они торили новые дорожки, играя как со стилем, так и со смыслом.
В Андалузии процветала философская мысль, порожденные ею труды терпеливо переписывались и имели хождение среди ученых людей от Китая до крайнего запада. А потом умы оскудели, перья затупились. Чтобы поставить заслон на пути западных идей и обычаев, Традицию превратили в цитадель и замуровали себя в ней. Гранада стала порождать лишь имитаторов, лишенных таланта и отваги.
Это вызвало ропот со стороны Абу-Хамра, но вполне устраивало Астагфируллаха. Для последнего поиск любой ценой новых идей означал грех, главным было вести себя в соответствии с учением Всевышнего в том виде, в каком его услышали и прокомментировали предки. „Кто осмелится заявить, что он ближе к Истине, чем Пророк и его сподвижники? Оттого мусульмане дрогнули перед лицом врага, что отклонились с пути истинного, позволили проникнуть порче в нравы и мысли“. С точки зрения врача история учила иному. „Золотой век ислама, — говорил он, — это времена халифов, раздававших золото ученым и переводчикам, проводивших вечера в беседах на философские и медицинские темы в компании с захмелевшими поэтами. Разве Андалузия была так уж плоха, когда визирь Абдеррахман изрекал смеясь: „О ты, которая кричишь: сбегайтесь на молитву! Лучше бы ты кричала: сбегайтесь на выпивку!“ Мусульмане дрогнули лишь тогда, когда тишина, страх и покорность затмили их умы“».
У меня создалось впечатление, что отец пристально наблюдал за всеми этими спорами, но окончательно так ничего для себя и не решил. И десять лет спустя его рассуждениям не хватало убежденности.
«Мало кто из гранадцев следовал за врачом по пути неверия, однако кое-какие его мысли все же вносили сумятицу в умы. Об этом свидетельствует хотя бы дело с пушкой. Я тебе уже рассказывал о ней?»
Это случилось к концу 896 года. Все дороги, ведущие в Вегу, оказались в руках кастильцев, а продовольствия не хватало. Над Гранадой свистели пушечные ядра; под градом которых рушились кварталы, расположенные на вершине скалы, слышались стенания плакальщиц; в общественных садах сотни нищих в лохмотьях встречали зиму, которая обещала быть долгой и суровой, и дрались за последнюю ветку последнего срубленного дерева; люди шейха бродили по улицам, выискивая, к чему бы придраться.
