Уве Тимм - Ночь чудес
На Франкфуртер-аллее я увидел выкрашенный белой краской автоприцеп овальной формы, похожий на гигантское пасхальное яйцо, — жилой фургончик, вероятно, болгарского или армянского производства. В нем была оборудована уличная закусочная. Я взял сосиску с карри, настоящую гэдээровскую сосиску, кетчуп был горячий, и карри хозяин не пожалел. За столиком рядом девушка ела картофель с майонезом, густым и желтым, не иначе того же сорта, что подают в забегаловках на вокзале Цоо, и все же мне показалось, что на картонной тарелке у нее — клякса желтого куриного жира. Замутило, я бросил в мусорный бак тарелку и взял колы. Девушка заговорила:
— Бруно моего вчера переехало. А умер-то не сразу. Лежал и плакал, после приподнялся на передних лапочках, вот, а задние-то уже волочилися… — Она заплакала, но жевать не перестала, знай себе намазывала картошку жирной желтой подливой и отправляла в рот. — Прям не знала я, чего делать. После уж пожарка приехала. Укол песику сделали. И бойфренд мой к другой свалил, в Рурскую область подался. А теперь вот Бруно. Обои тю-тю.
Я протянул ей бумажную салфетку. Но она не глаза вытерла, а рот. И ушла. Молча — ни тебе «спасибо», ни «до свиданья» или хотя бы «пока».
Хозяин, наблюдавший эту сцену из окошечка закусочного яйца, сказал:
— Слетела девка с катушек долой. Еще ведь аборт сделала, месяц тому. Парень слинял, а теперь и работу потеряла. Разве это жизнь?
Я прошел по нескольким улицам, потом вернулся к старинному особнячку, поднялся наверх, позвонил. Опять раздались шаркающие шаги, подошли к двери. Тишина. Я прижался ухом к филенке, хотел услышать, что же там, внутри, происходит, и тут дверь резко распахнули — потеряв равновесие, я влетел в квартиру, толкнул стоявшего передо мной старика и едва не грохнулся на пол. Старик абсолютно спокойно сказал:
— Ну и ну. Вы что же это, всегда вот так, как козел из кустов, врываетесь в приличные дома? — Старик был небрит, рыжие с проседью длинные космы закрывали лоб, глаза воспаленные, красные. Потрепанный купальный халат в сине-белую полоску подвязан засаленной желтой веревкой вместо пояса.
— Господин Шпрангер — это вы?
— Не-а. Меня Крамер звать. Входите.
Следом за ним я прошел по коридору в кухню.
— Доктор Шпрангер скоро будет. Да вы садитесь. — Он указал на кухонный стул.
Открыл холодильник, достал бутылку газировки, отпил из горлышка. Я заметил, что у него желтые прокуренные зубы, слишком крупные и ровные, должно быть, вставные.
На носу у старика лиловели прожилки.
— Доктор наш… Ох! — Он рыгнул. — Доктор Шпрангер работает.
— Чем же он занимается?
— А ничем. Халтурки случайные, его же вышибли. Ваши вышибалы и вышибли. — Он уселся напротив меня за кухонный стол.
— Видите ли, не я его вышиб, это, знаете ли, не моя профессия…
— Вот-вот, профессоры его вышибли, они самые.
— Я не профессор. Я не научный работник.
— А-а. Ну-ну. Доктор Шпрангер работал чего-то там про цыганские языки. А теперь все доктора на мели, стало быть. Никому от этого ни жарко ни холодно, а ученым-то на пользу пойдет, если покрутятся они в обыкновенной нашей жизни. Водички хотите? — Он приподнял бутылку. — Стакан тоже дам, не сомневайтесь.
— Спасибо, не надо.
— А вы оттуда? Из каких краев будете?
— Из Мюнхена. Но по-моему, больше нет никакого «оттуда».
— Вот то-то что по-вашему. Сходите-ка в сортир, сразу увидите, есть разница или нету. Еще как есть. Во! Слышите? Натуральный социалистический сортир. Свинцовые трубы свистнули русские. Теперь пластиковые стоят. Послушайте, послушайте!
Издалека доносилось довольно звучное бульканье.
— Ага, вот и колбаски полетели прямиком через мою светелку.
— Через комнату?
— Ну. Десять лет назад зимой трубы полопались, так они проложили трубу через комнату. Теперь слышу, кто да как в доме облегчается. По-маленькому или всерьез. А чего у вас за дело до доктора Шпрангера?
Сразу вспомнилось, что мне говорил Кубин, истовый патриот родного Гамбурга: Берлин — это глухая провинция. Это замечаешь мгновенно, потому что берлинцы любопытны до неприличия, да еще им вечно надо выкладывать все о себе первому встречному. А в чем причина? — рассуждал Кубин — в берлинском говоре, все твердые согласные, какие есть в немецком языке, берлинцы выговаривают мягко, отчего дистанция между собеседниками словно бы исчезает. Такой вот у них шепелявый шпрейский прононс.
— Чего вы от него хотите?
— Хочу получить архив господина Роглера.
— Ах, вот оно что. Да уж Роглер тот теперь сам в матушке-землице, что твоя картошка. Поди изучает ее там, в землице-то, исследует. А вы тоже ученый и картошкой интересуетесь?
— Вообще-то нет. Но я хочу написать очерк о картофеле. Для журнала.
— Ага, понял. Журналист, значит. Газетчиков мы прямо обожаем. Приезжайте к нам, гости дорогие, полюбуйтесь, как мы тут живем в зверинце под открытым небом.
— Нет-нет. Меня интересует только картофель. Мне сказали, у господина Шпрангера остался архив Роглера.
— С архивом полный порядок. Огромадная картонная коробка. — Он снова отхлебнул из горлышка и протянул бутылку мне. — Правда, что ли, не хотите?
— А вы чем занимаетесь? Кто вы по профессии?
— На пенсии мы. Профессия наша — парикмахер. Могу и вас подстричь, если хотите. За десятку. В парикмахерской в три раза больше сдерут, не сомневайтесь. Вас кто стрижет?
— Жена.
— А я сразу так и подумал. — Он встал, я заметил, что под халатом на нем нет трусов. Обошел вокруг меня, оглядел. — Сразу видать. Можно сделать вам модельную стрижечку. Очень миленькую. Я раньше нашу Народную армию стриг, тех, которые в звании майора и выше.
— Спасибо, но лучше не надо.
— А один раз самого Вальтера Ульбрихта стриг. После-то важные они стали, не подступись. А сперва они просто посылали за парикмахером, если хотели постричься, вот тогда у нас еще был социализм. На вашем-то Западе в те годы ежик носили. По всей голове волосы длиной со спичку. Стриглись все под одну корейскую гребенку. Я и ежик мог сделать. Так тутошним не надо ежика — им подай косой проборчик. С проборчиком любая рожа сразу умней делается, а вся штука в линии, потому как лоб вроде высоким кажется. — Он снова, приглядываясь, обошел вокруг меня. Прическа моя определенно ему не нравилась. — Давайте-ка я вас подстригу, а? Уж больно некрасиво вихры торчат. Которые стричь не умеют, пусть лучше не лезут не в свое дело. — Он выудил из ящика кухонного стола ножницы и вдруг быстро и ловко защелкал ими у меня перед носом.
Я вспомнил Розенова — у него была отличная стрижка.
— А Розенова кто стриг, вы?
— Так точно. А то кто же? Он тут столько лет жил. Ну что, стрижемся? — И опять защелкал ножницами в воздухе.
— Знаете, нет, пожалуй, все же…
— Могу сделать вам филировку, вот тут, на темени и на затылке, на темечке-то уже плешь намечается. А мы — филировочку, волос сразу пышнее кажется, гуще. Десятка — плевые деньги, для вас-то. Таких цен нигде нет. А для меня — приработок. Пенсия мизерная, пятьсот марок, разве на такие деньги проживешь?
Я подумал: может, дать ему десятку, да и дело с концом? Нет, нельзя, обидится, наверняка обидится, как-никак членов политбюро стриг. Но в таком случае он, наверное, и правда очень хороший мастер.
— В Мюнхене, — сказал я, — я знаю одного зубного врача, прекрасного специалиста. Он, пока не сбежал на Запад, лечил зубы членам политбюро, ставил пломбы, мосты, даже протезы делал, полные. И чем больше ему досаждали партийные чиновники, те, что рангом пониже, чем злее травили в школе его дочерей за буржуазное происхождение, тем глубже этот доктор высверливал дырки в зубах товарищам из ЦК. Понимаете, сверлил здоровые ткани до самого нерва. Но однажды к нему приставили ассистента-соглядатая, который следил за ним во время работы. В тот же день стоматолог побросал в чемодан свои пожитки и дал деру. Берлинской стены в то время еще не было, ну он и уехал в Мюнхен. А все же кое-что успел — так вылечил Ульбрихту шестерки, коренные зубы, что пришлось их удалить.
— Мелкий саботаж, ничего особенного, такого навалом было, — сказал Крамер. — Пакостишь тем, наверху, чем только можешь. Так было и так будет. Слава те Господи. — Опять он с профессиональной ловкостью защелкал ножницами перед моим носом. — Так что мы решили?
— Ладно. — Я согласился, хотя больше всего на свете мне хотелось вскочить и броситься наутек. Но ведь архив-то нужен, подумал я, иначе уйма времени уйдет на чтение всевозможных заумных трактатов, а прежде придется заказывать книги в библиотеке да еще ждать неделями, если, не дай Бог, понадобится выписывать книги из других библиотек.
Крамер накинул мне на плечи кухонное полотенце, от которого попахивало помоями, и приступил к делу. Стриг он быстро и умело, время от времени снова принимаясь щелкать ножницами в воздухе. Довольно часто он наклонялся, полы халата распахивались, и под ними мелькала довольно дряблая мошонка.
