Никос Казандзакис - Я, грек Зорба
— У!.. У!.. Дьявол тебя разбери, примадонна! — продолжал хохотать Калибан.
Но мадам Гортензия, полная достоинства, уже двинулась, показывая дорогу и нам. Она источала запах пудры и дешевого мыла.
Зорба шел позади нее, пожирая ее глазами.
— Глянь-ка на нее, хозяин, — открылся он мне. — Как она переваливается, шлюха: топ! топ! Словно барашек, у которого огромный жирный курдюк! Упали две-три больших капли, небо потемнело. Голубые молнии рассекли гору. Девочки, закутанные в маленькие белые накидки из козьей шерсти, поспешно гнали с пастбищ коз и овец. Женщины, сидя на корточках перед очагами, разводили огонь для ужина.
Зорба нервно прикусил ус, не отрывая взгляд от
раскачивающихся бедер дамы.
— Хм! — пробормотал он внезапно, вздохнув. — Эта потаскуха жизнь! У нее всегда есть для тебя сюрприз.
3
Небольшой отель мадам Гортензии составляли старые купальные кабины, прилепившиеся одна к другой. В первой находилась лавчонка. Здесь можно было купить конфеты, сигареты, орешки, фитили для ламп, буквари, свечи и помаду. Четыре других кабины, расположенные одна за другой, служили спальнями. Позади, во дворе, находились кухня, прачечная, курятник и клетки с кроликами. Вокруг, посаженные в мелкий песок, росли отдельными кустиками бамбук и дикий инжир. Весь этот ансамбль издавал запах моря, помета и мочи. Время от времени, когда проходила мадам Гортензия, запахи менялись, похоже, что перед вами опорожняли парикмахерскую посуду.
Приготовив постели, мы улеглись и проспали до утра. Не помню снов, приходивших ко мне, но, поднявшись, я чувствовал себя легко и свободно, словно искупался в море.
Было воскресенье, рабочие из близлежащих деревень должны были начать работу на шахте на следующий день, так что в этот день у меня имелось время прогуляться и посмотреть, на какие берега забросила меня судьба. Заря едва занялась, когда я вышел из дому. Пройдя сады, я двинулся вдоль берега моря, торопясь познакомиться с водой, землей и воздухом, срывая дикие растения, отчего мои ладони стали пахнуть тмином, шалфеем и мятой.
Я поднялся на возвышенность и осмотрелся. Передо мной простирался суровый пейзаж из гранита и твердого известняка, виднелись темные купы цератоний, серебристые оливковые рощи, инжир и виноградники. В затишке росли сады с мушмулой, апельсиновыми и лимонными деревьями; вблизи берега были разбиты огороды. Море еще волновалось. Огромное, оно несло свои волны от африканских берегов, с ревом бросалось на Крит и грызло его берега. Совсем рядом низкий песчаный островок высвечивался розовым девственным светом первых лучей солнца.
Этот критский пейзаж показался мне похожим на хорошую прозу: отшлифованную, строгую, одновременно мощную и сдержанную, выражавшую суть самыми простыми средствами. Тем не менее среди строгих линий можно было угадать чувственность и негаданную нежность; в укрытых от ветра уголках источали божественный аромат апельсиновые и лимонные рощи, а дальше, в бескрайности моря, рождался неисчерпаемый источник поэзии.
— Крит, — восторгался я, — Крит… — и сердце мое откликалось в груди взволнованными ударами. Спустившись с небольшого холма, я пошел по кромке воды. Показались крикливые молодые девушки в белых как снег косынках, желтых сапожках и с подвернутыми юбками; они шли послушать службу в монастырь, который виднелся вдалеке, сверкая белизной.
Я остановился. Едва девушки заметили меня, их смех затих, лица при виде незнакомого мужчины неприступно окаменели. Тела девушек с головы до пят приготовились к защите, пальцы нервно вцепились в корсажи застегнутых на все пуговицы юбок. Кровь их взволновалась. На всем побережье Крита, обращенном в сторону Африки, корсары в течение многих столетий совершали набеги, похищали овец, женщин и детей. Они связывали свои жертвы красными поясами, бросали в трюмы и поднимали якоря, отправляясь в Алжир, Александрию, Бейрут, чтобы там их продать. На протяжении веков у этих берегов, лежащих черными фиордами, море оглашалось плачем. Я пристально смотрел на приближающихся девушек, диких, прижавшихся друг к другу, словно старавшихся оградить себя непреодолимым барьером. Инстинкт, рожденный в прошедшие столетия, возвратился теперь без повода, повинуясь подсознательному инстинкту.
Пропуская девушек, я с улыбкой отступил, тотчас, будто почувствовав, что веками грозившая им опасность, возникшая вдруг в нашу благополучную эпоху, миновала, лица их посветлели, линия фронта ослабела, все разом веселыми и чистыми голосами пожелали мне доброго утра. В ту же минуту далекий звон монастырских колоколов, полный счастья и неги, наполнил воздух ликованием.
Солнце уже высоко поднялось на безоблачном небе. Укрывшись, как чайка, в расселине, я созерцал море. Тело, здоровое и гибкое, было полно энергии, и мое сознание, следуя за волнами, покорно подчинилось ритму водной стихии.
Постепенно сердце мое переполнялось. Мне слышались неясные голоса, властные и молящие. Я узнал этот зов. Стоило мне на мгновение остаться одному, как меня охватывала тревога от ужасных предчувствий, безумный страх, доводивший до исступления.
Я быстро раскрыл томик Данте, спутника моих путешествий, чтобы не слышать и не проклинать ужасного демона. Листая книгу, я читал одно стихотворение, отрывок из другого, оживлял в памяти всю песнь целиком, и обреченные души со стоном сходили с пылающих страниц. Чуть дальше оскорбленные узники силились взобраться на высокую отвесную гору. А еще выше, среди изумрудных лугов бродили блаженные души, похожие на сверкающих светлячков. Я расхаживал по этой ужасной обители, заходя то в Ад, то в Чистилище, то в Рай, словно бродил в собственных владениях. Я страдал, надеялся и вкушал блаженство, полностью отдаваясь чудесным стихам.
Захлопнув томик Данте, я посмотрел в сторону открытого моря. Одинокая чайка, сидя на гребне волны, поднималась и опускалась вместе с ней, предаваясь наслаждению. На берегу у самой воды появился загорелый босой юноша, он пел песнь о любви. Возможно, он предугадывал те страдания, которые она принесет. Его голос срывался, как у молодого петуха.
С давних времен люди пели песни на стихи Данте. Подобно тому, как любовная песня настраивает юношей и девушек на восприятие большого чувства, так жгучие флорентийские стихи готовят итальянских подростков к борьбе за освобождение. Из поколения в поколение объединялись они с душой поэта, отвергая рабство.
Услышав смех за своей спиной, я разом спустился с вершин стихов Данте. Обернувшись, я увидел Зорбу, стоящего позади меня и смеявшегося от души.
— Что это за манеры такие, хозяин? — крикнул он. — Вот уже несколько часов, как я тебя повсюду ищу.
Я не отвечал и не двигался, и он снова закричал:
— Уже давно полдень пробило, курица-то уже готова, она скоро совсем вся растает, бедняжка! Можешь ты это понять?
— Я понимаю, но я не голоден.
— Ты не голоден! — сказал Зорба, хлопая себя по бедрам. — Но ты ничего не ел с утра. Нужно заботиться о своем теле, дай ему поесть, хозяин, дай ему пищу, это ослик, который везет нашу повозку. Если ты его не накормишь, он бросит тебя на полпути. Уже многие годы я презирал плотские радости,
и если это было удобно, старался есть тайком, словно совершал нечто постыдное. Тем не менее, чтобы Зорба не ворчал, я сказал:
— Хорошо, я иду.
Мы направились к деревне. Часы, что я провел среди скал, пролетели, как мгновения любовной страсти. Я еще чувствовал на себе обжигающее дыхание флорентийца.
— Ты подумал о лигните? — спросил Зорба с некоторой нерешительностью.
— А о чем другом мне, по-твоему, думать? — ответил я со смехом. — Завтра мы должны начать работу, требовалось сделать расчеты.
Зорба посмотрел на меня искоса и замолчал. Я снова почувствовал, что он взвешивает каждое мое слово, он еще не знал, чему должен верить или не верить.
— А где результаты твоих расчетов? — спросил он, прощупывая почву.
— Через три месяца мы должны добывать по десять тонн лигнита в день, чтобы покрыть расходы. Зорба снова посмотрел на меня, но на этот раз с беспокойством. Затем, немного помолчав, сказал:
— Какого дьявола ты пошел к морю, чтобы делать свои расчеты? Извини меня, хозяин, что я тебя об этом спрашиваю, но я не понимаю. Что касается меня, то когда я вступаю в спор с цифрами, то стараюсь забраться в какую-нибудь дыру на земле, чтобы ничего не видеть вокруг. А если я поднимаю глаза и вижу море, дерево или женщину, даже старуху, о!., попробуй-ка тогда считать! Все расчеты и эти свинские цифры улетают, словно у них крылья выросли.
— Ну, это твоя вина, Зорба! — сказал я, чтобы его еще подразнить. — У тебя просто не хватает сил сосредоточиться.
— Я не знаю, хозяин, это по-разному бывает. Есть случаи, когда сам Соломон… Вот однажды я проходил через маленькую деревню. Старик лет девяноста сажал миндальное дерево. «Послушай, дедушка, — обратился я к нему, — ты сажаешь миндаль?» И он, как был, согнутый, повернулся ко мне и сказал: «Я, сынок, поступаю так, будто никогда не умру». А я ему отвечаю: «Я же всегда поступаю так, словно в любую минуту могу умереть». Кто же из нас двоих прав, хозяин?
