Герман Садулаев - Шалинский рейд: роман
Лейла пришла в мой маленький дом с вещами и ребенком. Она постелила себе в комнате рядом с кухней, там же поставила деревянную колыбель. В первую ночь она пришла в мою комнату и, не раздеваясь, в ночной сорочке легла рядом со мной. Я взял ее руку в свою. Мы молчали и смотрели на беленый потолок.
Потом заплакал ребенок. Лейла вышла, вернулась с закутанным в легкое одеяло сыном и положила его на кровать между нами. Дите перестало плакать и счастливо засопело во сне. Мы слушали его дыхание и погрузились в сон.
Так мы стали жить. Тогда мне показалось, что мудрецы – нарочно ли, случайно ли, – но перепутали цифры. И Лейла все же больше сестра, а не жена мне. От этого мне было грустно, но и светло.
«Быть рядом с ней, с ребенком, который пусть и не был моим, но все же был мне родным, и даже с двух сторон, – это и есть мое место. Это тоже мое место», – так думал я. Даже в молодости я понимал, что долг – гораздо более прочное основание жизни, чем чувства. Я всегда понимал это.
И поэтому еще более горько то, что в этой жизни я всегда оказывался предателем, в конце концов.
Господи, зачем вы привезли меня сюда теперь, после стольких лет! Да, я знаю, вы хотели как лучше. Чтобы ко мне вернулась настоящая память, чтобы я излечился. Я сам хотел, знаю.
Я думал: «Может, тогда прекратятся сны. Моя душа попала в ловушку. Этих мест, этих стен, но в другое время. Каждую ночь, еще не погрузившись в забытье, я вижу сначала место и успеваю запомнить: сегодня это будет восьмая школа. Или дорога на Сержень-Юрт. Это обычные декорации для моих снов, даже если сюжеты и действующие лица не имеют никакого отношения к той, прошлой жизни».
Я думал: «Когда я приеду сюда и не узнаю этих мест, когда я увижу, что все стало совсем другим и вдоль дороги новые дома с шафрановым – как это называется? – сайдингом, и школа отремонтирована, практически отстроена заново, и все, все совсем другое! – тогда декорации медленно рухнут, как в замедленном кино, они обрушатся, растают, как сахар в кружке горячего чая, их больше не будет, и моя душа станет свободна».
Может быть, это и так. Может, так и случится. Сегодня я усну и посмотрю, где окажется моя душа. Я расскажу вам об этом утром.
Но пока я не могу спать. Я один в пустом родительском доме. Где каждая трещинка пола, отлепленный уголок клеенчатых обоев, этот старый желтый линолеум, истертые ковры, все то же, и мебель – та же мебель, что была тридцать лет назад!
Боже, но все стало таким маленьким! Таким жалким, жалостным.
Я не могу сдерживать слез. Рыдания вырываются из моей груди. Пусть. Никто не видит. И вы никому не расскажете.
Ведь я обещал, что больше не буду плакать.
Бедные, бедные, бедные мы!
Бедные мои родители!
Как я люблю вас! Как жалею.
Были ли вы хоть когда-нибудь, хотя бы один день – счастливы? Если да, то только этим может быть оправдано все.
Как вы боролись, как трудились, верили – без всякой надежды. Вера. Вера, Надежда, Любовь. Надежда – лишнее имя в этом ряду. Любовь рождает веру, вера питает любовь, даже когда нет никакой надежды, чем меньше надежды, тем сильнее любовь, крепче вера.
Во что верили вы?
Как хорошо, что нет этого гадкого желтого синтетического ковра! Его выкинули – слава богу!
Несколько лет мы не могли купить никакой новой мебели, даже стула, даже маленького коврика, не могли сделать ремонт в доме, поклеить обои, настелить новый пол. А старый линолеум, он уже тогда рвался и пузырился. И однажды мы с папой привезли из Грозного рулон, пахнущий горелой пластмассой, – самую дешевую синтетическую дорожку, которую только смогли найти. Мы постелили ее в коридоре. Как радовалась мама! Папа, ты помнишь? Я знаю, ты помнишь. Ты никогда не сможешь забыть.
Будь проклята бедность! В нашей короткой жизни, которая начинается и заканчивается болью, из-за нищеты мы не можем купить себе даже радость мелочей, мелочь радости, пустяки. Труд и лишения – вот что знали вы целую жизнь.
Папа, я приехал домой, у меня полные карманы денег, я могу купить новый ковер, шерстяной, настоящий, с восточным узором. Но я не могу купить радости. Я не могу купить время, даже одной минуты. Ведь мамы больше нет. И я никогда уже не смогу купить для нее одной-единственной минуты счастья.
А вещи стоят, те же самые вещи, все старое, ветхое, отжившее. Я не был здесь много лет, я не купил в этот дом ни одного стула.
Я знаю, здесь появлялись новые вещи. Они появлялись и снова исчезали. Их воровали, выбрасывали, они ломались и портились. Как будто все старое, что сохранилось в этом доме со времени моего детства, не хотело уступать места. Эти старые вещи выживали непрошеных соседей, случайных гостей.
Если я выкину вот эту старую настольную лампу, которой уже больше тридцати лет, ты больше никогда не дашь мне ключи от своего дома. Ты хочешь, как преж де, жить в окружении старых вещей. Тех вещей, которые наполняли дом, когда мы были вместе. Когда мы все были вместе.
А на вешалке висит мамин халат. Который она больше никогда не наденет.
Это твой застывший сон, папа, твой остановленный кадр, замороженный рай.
Ведь уже ничего не вернется. И дело не в двух войнах, не в царапинах от осколков на кирпичной стене нашего дома, не в сарае, взорванном прямым попаданием фугаса. Просто время. Время взрывает нас злее и неизбежнее, чем снаряды и бомбы.
Это так, но с этим почти невозможно примириться. Зная другое: если бы не войны, если бы не бегство, если бы не гибель страны, здесь жили бы новые дети, а женщины мыли посуду и судачили на кухне, и ты не оставался бы один, нет. В этом доме тогда были бы новые вещи. И новая жизнь искрилась, журчала, выплескивалась через край.
Но все кончилось. Наш род вымрет. И этот дом уже никогда не будет живым.
Я хотел приехать сюда, да. Я хотел снова попасть в родной дом.
Но то, что я нашел здесь, называется по-другому.
Это не семейное гнездо, не теплый очаг.
Это фамильный склеп, папа.
Оттого мне кажется, что я приехал сюда умирать.
27 января 1997 года в Чеченской Республике Ичкерия – так называлось это квазигосударственное образование, не признанное ни одной серьезной страной в мире – прошли выборы президента. Республику не признавали, но выборы признали законными, избранного президента – правомочным. На выборах присутствовали международные наблюдатели. Все формальности были соблюдены.
Президентом стал Аслан Масхадов. Полковник Российской армии, аккуратный, педантичный, лопоухий. Аслан Масхадов был начальником штаба вооруженных сил Республики Ичкерия при Джохаре Дудаеве. Он оборонял Грозный, потом выводил из Грозного вооруженные формирования. Он создал из ничего регулярную армию республики. Аслан Масхадов подписывал от имени Ичкерии мирное соглашение в Хасавюрте в 1996 году. К тому времени Дудаев был мертв. Считается, что его уничтожили точечным ударом ракеты, наведенной по сигналу спутниковой связи, которой пользовался лидер Ичкерии.
Масхадов опередил на президентских выборах своего главного соперника, альтер эго проекта независимой Чечни, Робеспьера ичкерийской революции, полевого командира и террориста – Шамиля Басаева. За год до Хасавюрта Шамиль Басаев совершил свой знаменитый рейд на Буденновск. В Буденновске Басаев и его боевики захватили больницу и заставили российское руководство принять условия террористов. Это был первый и последний удачный опыт захвата заложников боевиками. Позже, на Дубровке и в Беслане, российские власти предпочтут убить заложников вместе с бандитами, но не идти на уступки.
Справедливости ради надо сказать, что Шамиль Басаев не первый использовал такую тактику в русскочеченской войне. Первым по праву следует назвать российского офицера, командира подразделения специального назначения. Во время боевых действий его бойцы вошли в село Шатой и оказались в окружении боевиков. Тогда офицер передал противнику, что, если чеченцы будут стрелять, они вырежут в селе всех женщин и детей. Боевики были вынуждены пойти на уступки. Подразделение федералов вышло из окружения почти без потерь, офицер стал прославленным героем.
Потом был Буденновск. Счет сравнялся — 1:1.
Повторить этот успех российским военным тоже не удалось. Жертвы среди мирного населения позже не останавливали боевиков.
Переговоры с Басаевым вел по телефону российский премьер-министр Виктор Черномырдин. Он почему-то называл Басаева на «ты» – то ли чтобы подчеркнуть свое неуважение к нему, то ли помнил, что они пили на брудершафт.
Они пили на брудершафт кровь своих народов, поэтому могли называть друг друга на «ты».
Шамиль Басаев чувствовал себя обойденным. Он считал, что у него украли победу. Он думал, что именно его террор поставил Россию на колени.
Но подпись под соглашением в Хасавюрте поставил Аслан Масхадов.
Президентские выборы должны были показать, кого народ и история считают победителем, генералиссимусом первой чеченской войны. Басаев был почти уверен в успехе. Но он проиграл.
