Анатолий Приставкин - Золотой палач
А Главный, как бы случайно, а может, и правда, случайно, присел на стул, приготовленный для казни, и спокойно смотрел на дверь. И все таращились туда же, затаив дыхание.
Наконец, стража внесла странного человека, придерживая под руки. Когда его дотащили до середины спальни, все увидели, что в руках у них истукан, наряженный в добротные штаны из чертовой кожи, линялую гимнастерку без погон и кепочку-восьмиклинку.
Все по моде, в таком виде фраера на барахолке прогуливаются. Ему еще бы фиксу во рту. Но рот, глаза и нос были нарисованы углем на куске фанеры.
Довольный произведенным эффектом, Главный с улыбочкой уступил чучелу место на стуле, приговаривая, как радушный хозяин:
– Сюда, сюда, дорогуша… Присядь, посиди, мы тебя прям заждались… Ужас, как все тебя хотим видеть!
Истукана усадили на стул. А чтобы не упал, веревкой к спинке привязали.
– Ну вот, теперь все в сборе,- удовлетворенно произнес Главный. Он еще раз внимательно осмотрел истукана и повернулся к зрителям. Ткнул пальцем в Теслина, который опять почему-то оказался ближе других.- На середку, на середку давай.
Будешь обвинителем.
Теслин, побледнев, поднялся и сделал несколько шагов.
– Рассказывай давай…
– О чем?
– О своей паскудной жизни. Тебе сколько нащелкало-то?
– Тринадцать.
– Ого, да ты уже мужичок.
– А я чего?..- заикаясь, произнес Теслин.- Я ничего не сделал.
– А кто сделал? Почему ты здесь? Да перестань дрожать!- прикрикнул Главный.- Отвечай: как попал в колонию?
– Выгнали. Из дому.
– Кто выгнал?
– Тетка. Когда мать умерла.
– А тетка, что – поселилась в твоем доме?
– Да. А потом мужика себе привела, и он меня бить начал.
– За что?
– Ни за что. Мешал я им. Тетка говорила: чтобы он сдох, паскуденок, гони его прочь. Чего кормить зазря? А мужик по голове кулаком, да все во сне, когда я спал. А потом ночью выволок за дверь и пригрозил: не уберешься, прибью…
Все слушали, только Главный чему-то странно улыбался. А когда Теслин замолчал, он спросил, озирая спальню:
– Судим?- И указал на истукана.
– Судим!
– Казнить?
– Да-а! Да-а! Да-а!- взревела спальня.
Даже истукан покачнулся на стуле, будто от испуга.
Главный повернулся ко мне.
– Решение суда слышал? Будешь исполнителем… палачом.
Он не спрашивал. Он как бы советовал.
Все теперь смотрели на меня. И Теслин смотрел. И урки напряглись. И Главный, чуть скривив губы, ожидал ответа.
Кто-то из-за спин выкрикнул:
– Ну чего ты?! Истукан же! Коли, ему не больно!
Я вздохнул, озираясь. И ничего не ответил. Наверное, я один понимал, что дело вовсе не в истукане. Это сегодня он. А завтра будет девочка в беретике. Или Жидок. Или…
– Решил? Твердо решил?- поинтересовался Главный, не проявляя никаких эмоций. Но глаза из голубых сделались стальными.- Ну я так и думал: упертый. А ведь помиловочку бы заработал.- Он оглядел спальню и громко объявил: – Будет казнить пострадавший!
Теслин осторожно взял с подушечки спицу, руки у него дрожали, будто впрямь казнил живого. А может, сейчас он видел теткиного хахаля с пропитой рожей и разбойными глазами. Теслин приблизился к истукану со спины и уже приладился, прицелился острием под лопатку, но в последний момент растерянно оглянулся, будто спрашивая, так ли он все делает.
– Да коли же! Коли!- закричало несколько голосов сразу.
И он, зажмурившись, всадил спицу под лопатку истукану. С такой звериной ненавистью всадил, что другой конец вылез из груди.
А у меня от этого удара почему-то погорячело в груди, и стало больно дышать.
Суд идет
А суд продолжался.
Главный осторожно потрогал торчащее из груди истукана острие, одобрительно кивнул.
– Первый раз… Но со старанием.- И посмотрел вокруг.- Кто у нас следующий обвинитель?
Никто не торопился рассказывать про свою жизнь. Но и Главный никого не торопил.
Ему, видать, пришелся по душе рассказ Теслина. И особенно понравилась сама казнь.
Он еще раз провел пальцем по торчащему острию и вдруг спросил:
– Кого еще выгоняли из дома?
Поднялся лес рук. И я поднял свою.
– А кого били?
Снова лес рук.
– Кого насиловали? Кого в кутузке без еды держали? За кем менты охотились?
Спальня громогласно ухала и кричала, накаляя атмосферу:
– Нас! Нас! Нас!
– А кто из вас расправился со своими обидчиками?- негромко спросил Главный, проходя вдоль ряда и всматриваясь в глаза.- Кто пытался поджечь дом? Кто кусался и сопротивлялся? Кто хотел убить обидчика? Кто убил насильника? Кто? Кто? Кто?
Спальня вновь взревела. Каждый кричал свое, но прошибло всех, и все теперь рвались о себе рассказать. Даже Яшки приподнялись с пола, забыв о своем особом положении, и что-то закричали. Украинец, я слышал, повторял лишь слово «резать», а кореец слово «стрелять».
Спокойней всех был Главный. У него все время мелькала на лице странная улыбка. И глаза меняли цвет. То почти васильковые, ласковые, теплые, а то, как обломок стального кресала или острие спицы, которое торчало из груди истукана.
Он вдруг повернулся ко мне и тихо, так, что расслышал я один, выдавил сквозь зубы:
– Эх ты, жалельщик… Ты бы вот их пожалел…
Отвернулся и, обращаясь к спальне, сказал:
– Мы будем их всех… всех судить! Вот здесь!- Он указал на стул с истуканом.- Они против нас? Все?
– Все! Все! Все!
– А мы против них! Мы их казним! Всех!
– Ка-знить! Ка-знить!- подхватила спальня.
Стекла в окнах задребезжали. Пол дрогнул от топота. Всеохватывающее, сладкое, раскаленное добела чувство ненависти к своим обидчикам захлестнуло сидящих.
Кровь ударила в головы. Казалось, еще немного, и они черной, все сметающей стаей ринутся на улицу, чтобы все на пути крушить, резать, колоть…
Визит Главного Это было слишком неожиданно. Ко мне, в мою тюрьму, к которой я уже понемногу начал привыкать, заявился Главный урка. Сам. Никому бы не удивился, кроме него.
Даже двум другим Яшкам не удивился бы, потому что там все ясно. Пришли – значит, будут пытать или бить. Но когда Пузырь молча открыл дверь и в проеме появилась чья-то фигура, я не сразу догадался, кто ко мне пожаловал.
А Главный постоял, прислушиваясь, как за ним закрывают дверь, сделал в мою сторону несколько шагов, поздоровался и наигранно бодро заговорил, что шел вот мимо и решил посмотреть, как тут, значит, мне живется.
– А тут ничего,- заключил.- Не дует.
Я продолжал молча сидеть. Не из-за какого-то принципа, а просто понял, что все эти слова для запева и никакого ответа от меня не требуется. Ведь не за тем он явился, чтобы выяснить, дует мне тут или нет.
– Небось, удивляешься?- спросил он, присаживаясь на железный край кровати.
– Удивляюсь,- сознался я.
– Я сам себе удивляюсь.- Он помолчал.- И что не казнил до сих пор, дурака валяю.
Могут за слабость принять. Да и вообще… чикаюсь с тобой…
– Ну так не чикайся.
– Вот-вот. Я и говорю, что сам не понимаю, чего медлю. Палачи бывают циники, а бывают романтики. Первые убивают без слов: сказано – сделано, вторые под музыку.
Но результат один и тот же.
– Но ты из первых!- уверенно определил я.
– Да, я из первых.- Он снова помолчал.- Но все равно поговорить надо.
– О чем?
– О жизни. И потом, у меня тут соседка бывшая по дому была, за тебя просила.
– Я ее ни о чем не просил.
– Значит, сама. Еще говорила, что ты меня обругал, что ли.
– Нет,- сказал я.- Но я тебя не хвалил.
– И на том спасибо.
– Не стоит.
Разминка прошла нормально, можно было приступать к разговору. Второго такого случая точно не будет. Не знаю, что собирался сказать он, а я хотел спросить его о том главном, что меня мучило.
– А тебе известно,- сказал я,- что твоя соседка в тот вечер тоже была в кино?
– Ну и что?- слышно было по голосу, что он напрягся. Может, уже догадывался, что я сейчас скажу.
– У нее был восьмой ряд, шестнадцатое место.
Он молчал долго. Очень долго. И я больше не говорил ни слова. Только жалел, что не могу видеть, как меняют цвет его васильковые глаза.
Когда он наконец вновь заговорил, голос его был с хрипотцой.
– А она… – Он поперхнулся и закашлялся.- Она знает?
– О чем?
– О приговоренном месте.
– Думаю, что нет.
– И не догадывается?
– Этого я не знаю.
– Значит, может и спросить?
– Наверное, может,- сказал я.- Мы виделись всего один раз.
Вновь возникла пауза. Мы оба, каждый по-своему, переваривали этот опасный разговор. Чем он опасен для меня, понятно. Меня могут убрать как свидетеля хоть через час. Даже здесь, в сарае, без всяких этих массовок. Но и он опасался, что девочка уже догадывается о его жестокой роли. И тогда мое исчезновение еще больше его разоблачит.
– Но ты не собираешься ей говорить?- спросил он хрипло. Вот уж не думал, что в нем осталось что-то живое. Да еще после вчерашнего неистового призыва к казни всех вокруг. Если всех, значит, и девочки Кати?
