Дина Рубина - Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)
Одно время, впрочем, кое-кто пытался втиснуть ее в тесную расщелину соцарта, в качестве примера опираясь на центральную картину серии «Сквер Революции», где человек в черном драповом пальто с яростной улыбкой дирижирует рабочими, снимающими с постамента статую Сталина, а маленькие, как бы еще не выросшие, памятники Карлу Марксу и конному Тамерлану, в густой траве выстроенные – как дети на прогулке – в затылок друг другу, только лишь дожидаются своего череда вырасти до постамента.
Картина почему-то называлась «Обнимитесь, миллионы!».
Она была влюблена в сам материал, в интенсивность цвета, в массу самого красочного слоя, который, через световое излучение, – тайной древних, генетически дарованных нам, но позабытых, веками запертых, инстинктов, – заряжает и зрителей, и самого художника. Часто, работая, она переставала даже думать, ее вели ощущения; чудилось, что через вязкое месиво растертых и претворенных в краску природных веществ, через кружение кисти ей вот-вот станут доступны и понятны излучения далеких звезд, цивилизаций, забытых человеческих знаний.
Когда, на бесконечных обсуждениях очередных выставок или в каком-нибудь очередном интервью, кто-то задавал вопрос о ее приверженности фигуративному искусству, Вера просто отмахивалась или отвечала давней заготовкой: она понимает и признает некое эмоциональное потрясение, которого можно добиться наиболее коротким путем, через абстрактную живопись, но лично ее всегда волновала и волнует жизнь конкретного существа, и даже не его конкретная жизнь, а образ его жизни, и то, как этот образ соотносится с той бесконечной игрой сил, движением материй и энергий, которые существуют в мироздании.
По-настоящему ее волновало лишь одиночество персонажа: его переживание мира, его личное тепло, бесконечно борющееся с недружелюбным излучением холодной Вселенной; его страх перед безличным, великим, грозным, неопределимым и неопределённым пространством... – этим океаном времени, который каждый должен переплывать в одиночку...
После обеда приходили ребята, стучали мольбертами, шумно рассаживаясь; выбегали в коридор – набрать в банку воды для работы с акварелью. И это тоже было счастьем... потому что с тех пор, как начала учить детей, она поняла, как и почему они были счастливы оба – она с дядей Мишей...
Позже, вечером, приходила еще одна группа детей, постарше. Вера заранее готовила им постановку, тщательно подбирая предметы, расставляя их на столе, поправляя складки драпировки...
С этими можно было говорить на равных:
– Старайтесь набрать массу цвета, – говорила она, переходя от одного к другому. – Сначала прописываем более жидкими слоями, в более повышенных тонах, как бы определяя основные аккордные созвучия. Дальше – находим промежуточные контрасты, само движение цвета, то, как частицы цветовой материи, то отталкиваясь, то притягиваясь друг к другу, строят пространство, которое надо записать...
В самом начале ее работы на занятия повадилась приходить с проверкой инспектор учебных программ, дородная тетка с тетрадочкой для замечаний. В первый раз сидела, что-то записывала с обескураженным лицом, вернее, пыталась записать; потом, видимо, махнула рукой, только сказала после занятия:
– Вы, Вера Семеновна, каким-то заумным языком с детьми общаетесь. Вас дети не поймут!
Однако после первой же республиканской выставки детского рисунка «На хлопковых полях нашей Родины», с которой четверо Вериных учеников принесли дипломы, тетка угомонилась, дипломы вставила в рамочки и вывесила в фойе. Оставила студию в покое.
– Вам должно нравиться, как на кисть берется краска... – говорила Вера, расхаживая между мольбертами, останавливаясь возле кого-то из учеников, отбирая кисть и показывая... – Смотрите: двумя-тремя цветовыми отношениями вдруг преобразовывается белое пространство... Возникают созвучия... диссонансы... и постепенно вся эта масса краски, правильно организованная, превращает небольшую плоскость в целый мир: предметы приобретают свою материальность, вещественность, звучание...
– Звучание?! – обязательно раздавался чей-то недоуменный голос.
– Да-да. Звучание... Каждый оттенок цвета имеет свой тон... Потом я расскажу вам о цветомузыке...
Чуть ли не каждый вечер, возвращаясь с работы, из Института ядерной физики, в мастерскую заглядывал Лёня; приезжал на своем, недавно приобретенном «Москвиче»; обязательно приносил что-то поесть – какие-нибудь, купленные по пути, пирожки с капустой или рисом, еще теплые, завернутые в промасленный пакет и, для удержания температуры, обернутые его элегантным шарфом. И это было так здорово и так вовремя...
С удивлением она вспоминала, что с утра не ела, да и не хотелось, собственно... Он ужасался и говорил, что она худа уже до антиэстетической степени. «До безобразия!» – восклицал он, и она верила, что именно так и выглядит в его глазах.
Вера отвинчивала крышку термоса, брала с подоконника еще одну пиалу, наливала чай... с улыбкой рассказывала о детях: как, например, сегодня пятилетний Игорек, единственный сын пары молодых врачей и внук замминистра энергетики Узбекистана, минут десять благоговейно следил за тем, как Вера закрашивает на его листе вазочку с маками, потом застенчиво спросил:
– Вы не могли бы стать моей мамой? Однажды она задумчиво улыбнулась и сказала:
– Жаль, что у меня не может быть детей...
– Как?! – Лёня встрепенулся слишком горячо, слишком испуганно:
– Но... Вера... Господи, мама организует вам любого специалиста, у нее пол-Москвы друзей, вы только ска...
Она усмехнулась:
– Нет-нет... я здорова... Я имею в виду совсем иное. Ребенок должен расти в любви, понимаете? Его надо любить ежеминутно... вот как меня любил дядя Миша...
– Но я не понимаю, почему вы...
– Да все потому же... – Помолчала, нахмурилась и сказала. – А я, к сожалению, не способна любить – как писали в старых романах – «всем существом»...
– Вы клевещете на себя! – выкрикнул он с таким выражением на лице, точно она его оскорбила.
Она взяла мастихин, протянула руку к холсту... медленно соскребла бугорок засохшей краски...
– Нет, – проговорила она, вздохнув... – Наверное, где-то там, по ремесленному ведомству, всю мою душу целиком безжалостно посвятили смешению красок на палитре и замазыванию холстов...
...До позднего вечера, до тех пор, пока сторож Хамид не являлся, деликатно постукивая костяшками пальцев в дверь, – будто они бог знает чем там могли заниматься, – Лёня рассматривал написанное ею за день, помогал натягивать новый холст на подрамник, мыл кисти и каждую минуту учил ее жизни.
Кстати, немного и выучил. Она – очень медленно – стала меняться к лучшему: в одежде, в манере себя держать... Научилась слегка улыбаться, просто так, навстречу незнакомому человеку – (презумпция дружелюбия! – настаивал он, ибо знал толк в этих делах), – чего в детстве и юности не умела совсем.
