Александр Терехов - Немцы
Дима поднялся: пора.
— Дать тебе машину до метро?
— Зачем? Я теперь не спешу. По совету тибетских врачей передвигаюсь только пешком. Приседаю по утрам, на пресс, на косые мышцы… Пятьдесят раз. Хотя могу и сто. А то уходят — здоро-вые ребята!
Пришел с работы, стало плохо, до второго этажа донесли — инфаркт! Слушай, дай-ка мне взаймы, — голос раскачался, мостиком на канатах, по которому пробежали ноги, — тысячу долларов.
Эбергард, не успев подумать, с небольшой жалостью, что быстро высохнет, оставив белесый соляной след, отсчитал: десять.
— И хочу узнать твое мнение, — Дима не прятал деньги, боялся выпустить из рук. — Если гореть одним, все силы свои, всю душу свою отдать одному, ни о чем другом… Каждую минуту. Ради одного, и — делать, делать, делать, — брызнула слюна и он смущенно осекся, — ведь не может это — не дать ничего? Чтоб: совсем ничего? Если всё делать, делать, делать по-настоящему, как главное, всю душу свою отдать! Душу! Не шутка. Ведь человек, когда хочет и делает, ведь пробьет, добьется, спасется, достигнет — дадут же ему? Даже если потом? Или совсем потом? Нет, не потом. А всё-таки — ему. Скажи. Да?
Эбергард ни хрена не понял, но согласился:
— Да. Пошел я, короче, на коллегию.
— Вот и я так думаю. Да! — Дима встрепенулся, словно услышал долгожданный оклик, и выбежал из кабинета.
Поздно, Эбергард остался так, что ни рука протянутая, ни взгляд ничей не могли его… в темнеющем небе увязли костлявые березовые кроны, и ночь расчертила город электрическими кляксами, минута, когда на бахчевые развалы к смуглым друзьям приходят арбузные девушки, всегда — по две, и всегда — одна блондинка.
— Какой вам арбуз? Средний?
— Сладкий.
Продавец в синем фартуке встал на табуретку и надавал пощечин ближайшим арбузным бокам — все отозвались одинаковым сырым звуком; он вытащил ближайший, подержал в ладони и определил:
— Двести восемьдесят пять рублей.
Эбергард прижал арбуз к себе, не понадеявшись на серый пакет, и понес, озираясь: мы проехали дальше, и рельеф времени изменился, куда-то пропали Первое мая. Седьмое ноября. Палки транспарантов. Красные банты. Да и дни рождения и Новые года заметно сгладились, хотя еще можно определить, где они примерно находились…
Некуда.
Он опустился на освободившуюся лавку у ресторана «Под белыми березами» и разглядывал девушек — входивших и выходивших (зад плосковат, а вон та, такая полногрудая, что должны на ней расти мох и водоросли) — как расколупать мир? — заглядывал в ближайшие автомобильные пещеры, под запыленные стекла, даже телефон достал, набрать номер, выведенный извилисто и толсто, словно зубной пастой по стеклу рухляди после «продается», — хоть с кем-то поговорить; всегда успокаивался, когда поливал деревья, вырывал сорняки, а особенно — оплачивая квитанции за квартиру, телефон — подтверждение: верно живешь, а самое лучшее подтверждение — ходить и ездить с охраной; вот кому — позвонил адвокату: ты мне сегодня приснилась.
— А что мы там делали? — жадно ухватилась она, вот и появился первый кусочек их общей жизни, Вероника-Лариса пыталась угадать: что же с ним, и давила на общеукрепляющее, универсальное. — Выиграем суд, весной полетишь с дочерью в Египет, и, может быть, в соседнем номере случайно окажусь я. Будешь ко мне приходить по ночам?
— Конечно, — кому ж не захочется такого: ночь, тьма, чистота тел, горячих от душевых струй, три тысячи километров от реальности, места прописки и совести. И ненадолго.
— Плохое настроение? Приезжай в гости!
— У меня не бывает плохого настроения. Бывает: переел, голодный или не выспался.
— Не хочешь говорить.
Сказал бы, но в чужой душе надо вести себя, как в чужой квартире: не следить, вымыть за собой чашки. Заплатить за проживание. Не оставлять неустранимых последствий, если не оформил прав собственности. Или не собираешься это сделать в ближайшее время.
Эбергард замерз, и теперь, еще не причалив к микромиру одеял, повторяющихся движений, зубной щетки и жевания разной пищи, когда сердце едва слышно, а внутри стучит что-то другое, он признал: боюсь; почуял беспредельный ужас животного перед «не жить!!!», «не быть!!!» — а если потянет на коллегию его, если — и его! — будут спрашивать, гвоздить… И он — не сможет промолчать, а не промолчать — это гибель. Или можно и сказать что-то, и уцелеть; не понимал: как? Как живут все, кроме него?! Страшно. Так страшно, что захотелось серьезно заболеть, спрятаться за мебель, завтра уехать, забиться в мусор и выжить, подставить кого-то вместо… Страшно. И вот в этом, это — вся его жизнь, неожиданно с ужасом признавал Эбергард, другой нет, и деться отсюда некуда — резко поднялся, схватил арбуз и уговаривал себя: просто замерз, толком не пообедал, просто — скопилось всё, и вот вдруг — показалось; нет, будет бояться, но не так, не так страшно. Можно еще, ничего. Как твои дела, спрашивает Улрике. Нормально.
Часто он встречался с Эрной — в нескольких повторяющихся местах: у школы, на Институтском проспекте — ей не дают пройти пьяные уроды, и Эбергард выскакивает из машины; в Испании — в доме, где они живут вместе, завтракают вместе, на балкон деревья протягивают розовые цветы; еще — в больнице — Эрне предстоит не опасная, но сложная операция, совсем не опасная, но сложнейшая, из тех, где всё упирается в руки хирурга и уход, то есть в цену, — и Эбергард всё «решает» в больнице… и потом, когда он ждет Эрну возле школы, она смеется с подружками, не сразу увидела его, и вот: увидела и — бежит… и потом, когда Эрна поступает в институт, и потом, когда размышляет с женихом, куда отправиться после свадьбы, когда выбирает работу, когда мечтает о небольшой такой машине смешной расцветки, — всё «решает» он; когда Эрна ссорится с мамой — мирит, это потом, после «много лет», а в серии «В больнице» Эрна попросит: «Посиди еще. Хоть немного», — а за его спиной уже аккуратно закатывают вторую кровать и причаливают к стене: «Я никуда не собираюсь. Остаюсь здесь»… В этих встречах он обжился, предвидел каждое слово, встречи соединялись переходами сквозь годы, хотя каждую встречу Эбергард продумывал, как предпоследнюю; Эрна почти не менялась — так, если только подрастала немного и больше походила на отца, да и Эбергард не менялся — так, мудрел, подсыхал, побольше подкапливал денег, ездил в мэрию — там кабинет, играл в бадминтон с депутатами Мосгордумы в Одинцово и вложился в английский инвестиционный фонд; и даже в последней больнице, в больнице его (тоже в — предпоследнюю встречу, в последней — этого не менял: Эрна приезжала на кладбище поговорить), когда он полулежал, еще не поехав, ускоряясь и лысея от химиотерапий, по крутой пластмассовой горке, поливаемый болью, на больничной клеенке, но уже поднявшись на нее и оглянувшись на всё, что оставалось, — он не менялся, такой же, такой же увидит свою скуластую девочку, и опять ее рука схватит исколотую руку его — удержать; навстречу — двинет ей распечатанные письма, распечатанные сообщения, всё накопленное и недошедшее, их общие фотографии (вот всё, что я, что главное было во мне), и деньги, много денег — кажется, всё? ты, наверное, спешишь? больше не приходи, не хочу, чтобы ты меня видела другим, — она скажет: «Я никуда не уйду. Я буду здесь», — и заплачет: «Папа, папа, как всё могло быть по-другому… Как я виновата…»; не надо, он сделает так: накроет ладонью ей лоб и поднимет челку, чтобы только лицо, смятое рыданиями: вот ты моя (всегда так делал, забирая из сада) — ему бы хватило; не плачь — спасибо, что вернулась, этих лет не было; мы не расставались; так встречались они с Эрной в первые уже знакомые часы ночи, всё плохо, и будет всё плохо, и ничего, никак…
