Михаил Елизаров - Библиотекарь
– Ну, – Горн подалась вперед. – Внимательно слушаю…
– Не воздействуйте на меня больше Книгой Власти. Очень унизительное ощущение остается.
Горн хмыкнула:
– Книга не нравится… И воля моя унижает… Скажи, пожалуйста… Гордыня тебя одолела, Алешка…
– Это у вас гордыня, Полина Васильевна. Ничем поступиться не хотите. Из-за чванливого самодурства готовы Смысла и бессмертия лишиться…
Горн издала странный звук, словно бы у шкафа открылась и закачалась скрипучая дверца. Старуха, отсмеявшись, сказала:
– Ритка была права… Что-то в тебе есть… Я понимаю… Могу устроить… Даже мой приказ… Не заставит тебя убить… Наоборот, меня разорвут, бедную… Нравится, Алешка? Главным будешь… Старшим… Но мне тоже… Гарантии нужны… Ты много просишь… А взамен… Пшик. Пустые обещания. Разве справедливо?
Я встретился взглядом с Горн и понял, что попался, как гоголевский Хома. В серых зеркалах моей оробевшей души сразу же отразилась умственная суета, полная страха и хитростей.
– Алешка! Сопля зеленая! – Горн в восторге откинулась на спинку стула. – Ай, молодчина! Умничка! Ну, выкладывай, не стесняйся… Видишь… Как ты просил… Без Книги Власти… По-хорошему… А вздумаешь упрямиться… Кликну моих девок… Они мастерицы пытать… Уж поверь… – Горн вдруг посерьезнела. – Вот, Алешка… И где сейчас… Твои гарантии?
Горн я ненавидел, а себя презирал. Еще утром я был готов погибнуть в бою и вдруг за какой-то час растерял нажитую за полгода решительность. Все объяснялось просто: я не был отважным по природе, и главным мотивом моих поступков всегда был стыд перед окружением. Читальня погибла, я остался наедине со своим истинным нутром, и это нутро не желало умирать ни в бою, ни от пыток, заранее соглашаясь на все условия, лишь бы выжить.
Я попытался аккумулировать в себе стыд. Он появился, и стало еще противнее. Меня посетило не мощное созидательное чувство, поднимающее труса в атаку. То было слезливое утреннее раскаяние пьянчуги, пропившего деньги на хлебушек детям, – колики вялой совести, тающие с похмельным стаканом.
Напрасно я убеждал себя отбросить уловки и глупые надежды, говорил, что отсрочки только продлят мучения, призывал к достойной смерти: «Тебя в любом случае убьют. Пока не поздно, сверни старухе шею и умри достойно!».
Книга Власти основательно надломила меня. Я отказывался внимать голосу мрачной правды, наперед зная, что отдам Горн вкладыш, спрятанный Маргаритой Тихоновной в портрете, а потом буду клянчить, юлить, выкручиваться…
– Ладно, Алешка… – сказала Горн. – Я бабка незлая… Душевная. Вот как мы сделаем… Будешь «внучком». Отныне ты не Вязинцев. Ты – Мохов. Имя прежнее оставим – Алешка. Чтобы не путаться. Сколько тебе лет?
– Двадцать семь…
– Выглядишь моложе… На двадцать три… Алешка Мохов… Семьдесят восьмого года рождения… Легенда следующая… Лизка тебя младенцем отдала. В детдом… А я нашла… Ты – законный наследник… Оцени гарантию! – Горн многозначительно шевельнула вылезшими бровями. – И давай… Раз и навсегда… Все точки расставим… Чтобы без недоразумений. За своих читателей… обиды не держи. Не я бы, так Лагудов… или Шульга… Вы обречены были… По-любому… Смирись… Тебе у нас… Хорошо будет. Спокойно. Загрустишь – подругу найдем. Старушку хозяйственную. Одногодку мою. Шучу… Разыщем тебе молодуху… Лет пятидесяти… Не нервничай. Опять шучу… Повторим. Твое имя?
– Мохов Алексей… – сказал я, ощущая шкурой промозглый и необратимый брод очередного Рубикона. – А если документы понадобятся?
– Будь спок… остались знакомства. Пачпорт тебе справим… Не отвлекайся. Как звали твою мать?
– Татьяна Андр…
– Алешка, не тупи! – прикрикнула Горн. – Елизавета Макаровна ее звали. Хорошенько запомни… Твое детство прошло… Ну?! Отвечай!
– В детдоме.
– Правильно. Институт закончил?
– Два. Политехнический и Культуры…
– Хватит Политехнического. Талантливый сирота… Алешка Мохов… Вырос в детдоме. Выучился… В люди выбился… Путевка в жизнь… Славно. А теперь подскажи… Куда Ритка заныкала… вкладыш от Книги?
– Я думаю, он за рамкой портрета Маргариты Тихоновны…
– Портрет, разумеется, потерялся…
– Нет. Он здесь.
– В хате что ль? – Горн нервно осмотрелась. – Где? На стенку повесил?
– В сумке. Среди личных вещей. В сенях, возле топчана. Такая большая, клетчатая…
– Найдем.
– Но я не уверен на сто процентов. Это предположение…
– Машка! Машка! – вдруг пронзительно позвала Горн. В дом, шваркнув дверью, с ревом вломилась денщица.
– Машка! Стоять! – Горн, насладившись моим испугом, продолжала уже спокойным тоном. – Поищи в сенях… Сумка клетчатая была…
– Там их штук десять, – хрипло прогудела денщица. – Чисто как у спекулянтов…
– Тащи сюда, – приказала Горн и задорно подмигнула. – Уважил, внучек!
Часть III
Хранитель Родины
БУНКЕР
Во мне более чем достаточно драматического таланта и художественной выдержки, чтобы, заведомо зная финал, держать тайну до последнего. Все, что у меня есть в настоящий момент, это замкнутое кубическое пространство вокруг – комната восемь шагов в длину и ширину. Высокий трехметровый потолок, плафон, тихо рокочущий молочным неоном. Солнечный свет не проникает сюда. На двух смежных стенах макеты оконных рам – декорация, обрамленная тяжелыми синими портьерами. В просветы вклеены фотообои, изображающие фальшивые виды из этих оскорбительно-несуществующих окон: один на утреннюю Красную площадь, другой – ночной проспект большого города с трассирующими огоньками машин. И живописной форточкой, мартовским слуховым оконцем висит репродукция картины «Лед прошел»: промозглый изгиб серой речушки, небо цвета студеного свинца, земляной берег, охра проталин, снег, березы, заречное поле, рыжее, как коровья шкура, и далекая кайма леса.
Дверь в комнате настоящая, из клепаного оружейного металла, с круглым глазком и двумя мощными засовами – может, поэтому комната напоминает военный бункер. Засовы выдвинуты, но дверь все равно не открывается. Слюдяной глазок всегда черен, его окуляр закрыт шторкой, причем с недоступной мне обратной стороны, – глазок спланирован для удобства тех, кто находится снаружи. Раньше я просиживал у двери в ожидании, что черная оптическая глубина колыхнется светом, означающим, что, запертый, я остаюсь под наблюдением. Увы. Ничто не дрогнуло в бездонной завораживающей мути. Боюсь, за мной просто нельзя подсматривать. Все-таки я фигура сакральная.
В одной из стен проложена шахта пищеподъемника. Наружу выглядывает лишь квадратная заслонка, похожая на печную. Подъемник оживает четыре раза в сутки. Я говорю «сутки», но это условное определение. У меня нет часов, чтобы определить время. Если в подъемнике, кроме прочей пищи, оказывается тарелка супа, я считаю, что наступил обед, а за пределами бункера день, и ставлю в тетради галочку. Их сто шестьдесят девять, хотя, допускаю, несколько суток могло выпасть – я не сразу вел календарь моего заключения. Я взаперти больше пяти месяцев, и на дворе март-апрель две тысячи первого года.
