Эфраим Баух - Завеса
Песочная струйка времени утончалась на глазах.
Не хотелось в это верить.
Ашкенадзе дали кислородную маску. Он дышал с трудом, он боролся с забвением. Но ему ласково помогали в него уплыть – морфием к Морфею, в камень, в Ничто.
Орман побежал поставить машину на стоянку. Пока вернулся, Ашкенадзе умер. Так вот, ехал навстречу своей смерти.
Остальное буднично и оцепенело просто.
Везли на каталке завернутый в полотно куколь, в холодильник через солнечный двор. Мало народу, поэтому все особенно обнажено.
В тот же день только они вдвоем провожали покойного к могиле.
Опустили в яму, засыпали. Орман прочел «Кадиш». Хасид, весь в черном, читавший молитвы, просил у усопшего прощения, говорил, что тот сподобился счастью – быть похороненным на Святой земле.
Все уже покрывалось пеплом забвения. Был ли вообще Георгий Ашкенадзе, грузинский еврей, талантливый ученый?
По лицу Цигеля текли слезы.
Казалось ему, это слезы очищения и какого-то десятки лет не посещавшего его успокоения.
Жаркая солнечная тишина стыла над кладбищем – этой юдолью скорби.
Замершую душу обволакивал покой ласковой смерти.
ЗАВЕСА: 1993-1994
ОРМАН
Прогулки с Цигелем
Стояло обычное жаркое лето 1993 года.
В последнее время Орман во время своих прогулок никак не мог отвязаться от Цигеля. Обычно, он прогуливался утром, и Цигель, почти все последнее время работавший в ночную смену, настигал его по дороге, поджидал за углом, выворачивался из-за дерева на пальмовой аллее.
На этот раз Орману повезло, и он мог наконец-то насладиться одиночеством.
Особенно удивительным был миг, когда море возникало за краем берега – иссиня-голубое, лощеное, с барашками прибоя у камней и выпукло слепящей – до марева – далью. По мере того, как Орман спускался с высоты берегового обрыва, со сменой угла зрения, море все более вытягивалось пластом. Под солнцем, заполняющим бескрайнее разомкнутое пространство усыпляющей сладостной дымкой, море становилось молочно-синим, белопенным у берега, шумя, как молоко перед закипанием, с какой-то изящной легковесностью неся на себе бабочки яхт.
Камни, омываемые изумрудом невысоких волн, показывали свои опаловые с подпалинами бока.
Песок у кромки вод был молчалив, светел, погружен в себя.
И вот оно, море, вплотную – шумом, веянием, разбегающееся в бесконечность и сбегающееся к тебе, чтобы прильнуть к твоим ногам и взгляду, распахнутое, ничего не скрывающее – ни мусора, ни водорослей.
По мере того, как ты, после купания, отдаляешься от моря, поднимаясь по склону, оно становится вначале бесшумным, домашним, все более отчуждаясь, и лишь последний раз мелькает синим бликом у входа в аллею пальм, где вновь неожиданно возникает Цигель.
– До зари, что ли, вышли на прогулку?
Сосед стал заметно спокойнее, чем был раньше, и все норовит с неуклюжими уловками повернуть разговор к тайным подземным городам КГБ, о которых писал Орман.
Присели на скамью под сенью пальм.
– Был у меня знакомый, – начал Орман после долгой паузы, – простой корректор, но с явными признаками ясновидения. Обычно всегда балагурил и каламбурил. Но как-то раз, став печально серьезным, в каком-то, кажется, кафе, нагнулся ко мне и зашептал: «В любой миг, когда тихо – прислушайтесь. Только сосредоточьтесь. Слышны стуки. Источник их неизвестен. Совсем рядом шевелится, дышит, бесчинствует другой мир. Там роют, заколачивают, вколачивают… За любой чертой нашего неведения, за стеной, мраком нашего равнодушия, предательства по доброй воле или по принуждению, – стук. У вас плакал ребенок ночью, ну, иногда? Так вот, это значит, что где-то совершается нечеловеческое. Кто-то кого-то предал, и преданного ведут в тюрьму. Ржаво поворачивается дверь. Сын забыл о матери, а она умирает. Ребенок, понимаете, бессловесная совесть мира. Он и сам не знает. Это стонет душа невинного человека, которого волокут сворой».
– Но вы ведь тоже стучите на машинке. Эти стуки тоже входят в реестр того корректора?
– Думаю, стук линотипов и типографских машин ему и навеял то, что он мне сказал.
– Что он имел в виду, когда говорил о предательстве по доброй воле или по принуждению? – спросил Цигель.
– Вот, после этой встречи, – продолжал Орман, как бы не услышав заданного ему вопроса, – странным витком возник в моем воображении некий гибельный концентрат всего потайного и мерзкого в виде каких-то подземных или надземных лабиринтов спрута, называемого КГБ-ОГПУ-ЧК, как будто вырвали чеку из гранаты и держат страну на грани взрыва. Все это, конечно же, было мною придумано. И, кстати, не требовало изощренной фантазии. Все эти тайны, хоть и громоздки, имеют скудную основу. Теперь об этом говорят, как о реальности. А я и не сомневался.
– Кто говорит?
– Ну, пишут. Например, Олег Гордиевский, полковник КГБ, перебежавший к британцам в восемьдесят пятом.
– В английской прессе?
– Ну, да. Можете себе представить? По его словам, в КГБ работало более девятисот тысяч сотрудников. Такой страшной тайной организации в мире никогда не было.
– А орден иезуитов, к примеру?
– Детский лепет по сравнению с этими «рыцарями плаща и кинжала».
– Их же два года назад упразднили. И вы знаете, думаю, что шаг этот был опрометчивым. Ведь без работы остались десятки тысяч сотрудников. Но мы-то знаем, что ничего страшнее нет, чем голодные рыщущие волки.
– Кстати, Гордиевский побывал и в Израиле. Встречался с главой нашей Службы безопасности. Знаете, о чем ему поведал этот глава? Зазвал в отдельную комнату и рассказал о том, что мы все узнали только на днях.
– Ну, конечно, о шпионе профессоре Маркусе Клингберге. Оказывается, он уже сидит десять лет. Но лишь сейчас цензура разрешила публикацию этого дела.
– Это был один из, можно сказать, знаменитых ученых в мире по биологическому оружию. И вот тебе, оказался советским шпионом. Нанес Израилю самый большой вред.
– Трудно поверить, но я слышал, что за двенадцать лет Гордиевский передал на Запад десять тысяч отчетов, сто тысяч страниц, и при этом получал повышения, считаясь одним из самых перспективных агентов КГБ.
– Вы что, тоже читали английскую прессу?
– Не забывайте, где я работаю. Туда такие новости приходят быстро и проглатываются в курилке, как свежие булочки.
– Вы же не курите?
– Ну, не затягиваюсь, но иногда курю сигареты одного сорта – чужие. Курилка же у нас там самое живое место.
– Смешно, как это Гордиевский честно отдает должное виртуозной подделке паспортов специалистами КГБ, сначала европейских, потом и американских со всеми их секретными кодами.
– А меня потрясло другое, – сказал Цигель. – По словам тех, кто читал его излияния, он говорит, что его удивляло расточительство органов. Тратились колоссальные суммы денег впустую. А вот же, агентам, которые рисковали жизнью, платили немного.
– Откуда вы это знаете?
– Написано же, что Клингберг вообще не хотел брать денег. Шпионил из идейных соображений.
– Так это же он сам отказывался.
– Вы в это верите?
– Еще как. Таких коммунистов-фанатиков в этот наш завершающий второе тысячелетие век было – пруд пруди.
– И все же, о подземных городах КГБ нигде не писалось, – опять взялся за свое Цигель.
– Журналист задал Гордиевскому, как обычно, вопрос на засыпку: какой на его взгляд, бывшего полковника КГБ, главный, до сих пор не раскрытый секрет этого органа? И Гордиевский, не моргнув, ответил: КГБ под землей построил грандиозные сооружения, целые города, равных которым попросту нет в мире.
– Выходит, вы, подобно ясновидцу, увидели это, как говорится, внутренним взором. И не побоялись об этом написать? Ведь у этих псов длинная рука.
– Честно говоря, я по сей день все время оглядываюсь. Вот, мы с вами увлеклись темой, а я посматриваю, не подслушивает ли нас кто-то за кустами и деревьями.
– Но вы же часто прогуливаетесь по ночам.
– Не пугайте меня, я и так пуганный.
– Вы думаете, я зря за вами увязываюсь? Вдвоем все же безопасней. Знаете, не стоит вам ходить на прогулки по ночам. Лучше так вот, как сегодня, по утрам.
– Наивный вы человек. Если они решат меня пришить, и взвод телохранителей не поможет. Кстати, моя главная книга о теории единого духовного поля еще не опубликована. Где же вы могли прочитать мои фантазии о подземных городах?
– Это же было опубликовано в ивритской газете виде фрагментов.
– Вы читаете газеты на иврите?
– Что вас это так удивляет? Меня уже на работе многие спрашивали, кто это такой Орман? Такие вещи пишет. Они были просто потрясены, когда я им сказал, что вы мой сосед.
– Прямо как в анекдоте: стучат, опять стучат… В дверь. – Кто там? – У вас продается кровать? – Вы к шпиону? Он живет этажом выше.
– Ха-ха. Смешно.
В этот момент из-за деревьев действительно вышел странного вида человек. С отрешенными глазами лунатика он прошел мимо, всеми фибрами вслушиваясь в нечто, идущее из наушников, воткнутых в уши. Может, подслушивал, испуганно подумал, Орман и сам удивился такой глупости, явно навеянной разговором с Цигелем. Ведь все, о чем они говорили, давно всем известно, и никаким секретом не является.
