Максим Чертанов - Правда
— Ступай отсюда, Коба. Пожрать принеси.
2
— ...Владимир Ильич, приехала делегация путиловских рабочих!
— ...Владимир Ильич, нужно срочно дать отпор меньшевикам и бундовцам!
— ...Владимир Ильич, Горький опять нас изругал во всех газетах!
— ...Владимир Ильич, на какое число назначать созыв Учредительного собрания?
— ...Владимир Ильич, товарищ Сталин опять гонялся за кошками и учинил потоп в дамской уборной.
— ...Владимир Ильич, как нам реорганизовать Рабкрин?
— ...Владимир Ильич, где брать швабры?!
И он вынужден был отвечать на все эти дурацкие вопросы, всех мирить, разнимать, думать, где достать швабр и канцелярских кнопок... Все это было так бесконечно далеко от того, как он себе представлял управление государством: золотая корона, держава, скипетр, военные смотры, белый конь, красавицы фрейлины... Ему теперь не то что заняться организацией собственной киностудии — просто сходить с женою в синематограф было некогда. Ежеминутно ему приносили на подпись или просто на ознакомление кипы всевозможных бумаг; вот и сейчас опять...
«В своей деятельности ВЧК совершенно самостоятельна, производя обыски, аресты, расстрелы, давая после отчет Совнаркому и ВЦИК».
— Согласитесь, Эдмундович, эта ваша директива звучит несколько странно, — сказал Ленин.
— Что вы в ней находите странного?
— Вот это «после». Сперва расстрелять, а после отчитываться?
— Но как же я могу отчитываться о том, что я кого-то расстрелял, до того, как это случилось?
— Да зачем вам вообще кого-то расстреливать? — удивился Ленин. — Пусть ваша ЧеКа ищет себе потихоньку кольцо, и этого вполне достаточно.
— Не понимаете вы, Ильич, специфики этого дела! — воскликнул Дзержинский. — Мы должны применить сейчас все меры террора, отдать ему все силы! Не думайте, что я ищу формы революционной юстиции, юстиция нам не к лицу! У нас не должно быть долгих разговоров! Сейчас борьба грудь с грудью, не на жизнь, а на смерть — чья возьмет?! И я требую одного — организации революционной расправы!
— Не понимаю и понимать не хочу этой вашей трескотни, — сказал Ленин. — Вы не на заседании; со мною, кажется, могли бы говорить нормальным языком.
Но он слишком устал, чтобы спорить с Дзержинским: обученный иезуитами искусству вести длиннейшие прения и запутывать противника сетью высосанных из пальца посылок и аргументов, тот был в спорах практически неуязвим.
— Да, кстати, Владимир Ильич, — сказал Дзержинский, — я бы желал возглавить еще одно направленьице... — Он произнес эти слова как-то уж очень преувеличенно небрежно, и Ленин насторожился:
— Какое такое направленьице?
— Дети. Маленькие беспризорные дети, цветы жизни... Я буду спасать их.
Владимир Ильич слегка поморщился. «Знаю я, как ты будешь их спасать... Но я теперь почти что император и, следовательно, должен быть не моралистом, а реалистом. Если девчонка попадет в твою постель — вряд ли это намного хуже, чем попрошайничать на вокзале и попадать в постель к сотне разного народу. Ты, по крайней мере, накормишь ее как следует». (От проституток и от нескольких настоящих малолеток — от тех, что хорошо себя вели и оставались живы, естественно, — Ленин знал, что Феликс Эдмундович весьма обходительный и щедрый субъект, хотя и с причудами; в распятия, бичи и железные гвозди он играл исключительно со взрослыми мужчинами, и к сексу это у него не имело никакого отношения — просто отголосок отроческих мечтаний о монашестве, невинное хобби или, быть может, призвание.)
Ленин уже начал помаленьку привыкать к мысли о том, что компромиссы с Дзержинским впредь будут неизбежны.
— Спасайте, — сказал он сухо. — Смотрите только, не переутомитесь, железный вы наш.
— Лева, как ты смотришь на то, чтобы сделаться московским генерал-губер... градоначальником, короче говоря? — спрашивал он следующего посетителя.
— А разве я не справляюсь с руководством ВЦИК? — обиделся Каменев.
— Великолепно справляешься, — тотчас ответил Ленин: он быстро обучился быть гибким. — Во ВЦИКе полный порядок — теперь даже Свердлов справится. А ты будешь рулить Москвой. Это гораздо ответственней и почетней.
— Ладно, — сказал Каменев. — Поеду в Москву. Страшно мне только Гришу здесь бросать. Дзержинский его съест. Ты ведь знаешь, Ильич, что он его на дух не переносит.
— Уверен, Лева, что ты ошибаешься, — сказал Ленин. — Не съест.
Он до недавнего времени и сам думал, что Дзержинский с Зиновьевым будут в ужасных контрах, и побаивался последствий, к которым могло привести это взрывоопасное соседство; но пару дней тому назад, спустившись в подвал Смольного в поисках швабр, он услышал доносящиеся из-за двери одного из подвальных помещений голоса... Любопытствуя, он подошел ближе и, к своему удивлению, узнал в собеседниках председателя ВЧК и питерского градоначальника. Разговор они вели довольно странный.
— ...В розгах есть что-то вульгарное. Хороший кнут из сыромятной кожи гораздо лучше. В старые времена палач мог одним ударом такого кнута убить человека. Но это, конечно, ни к чему. Смерть не должна быть быстрой.
— Как это верно, Феликс Эдмундович!
— А на голову жертвы следует надевать мешок, чтоб она была полностью деморализована и не могла сопротивляться.
— Вот с этим я не согласиться не могу. Меня очень возбуждает, когда он... она сопротивляется.
— Нет-нет, друг мой, вы не правы. Во всяком случае, без кандалов и цепей я не мыслю себе хорошего допроса.
Ленин рванул на себя дверь, с ужасом ожидая увидеть... он уж и сам не знал что. Но зрелище его малость успокоило. Дзержинский и Зиновьев сидели за столом друг против друга, пили чай из китайского сервиза, дымили «Зефиром» и беседовали. Никого, кроме них, в подвале не было. Кожаные куртки на обоих были одинакового фасона, сапоги сверкали, а лица выражали крайнюю степень учтивой благожелательности по отношению к собеседнику. Зиновьев, правда, беспрестанно ерзал и крутился на стуле, словно что-то мешало ему сидеть. Но в общем все было пристойно, чинно, по-советски.
— О чем это вы тут толкуете? — спросил Ленин.
Зиновьев под его взглядом весь сжался, опустил ресницы и даже перестал ерзать. Но Дзержинский невозмутимо ответил:
— Я рассказываю уважаемому Григорию Евсеевичу о том, каким зверским издевательствам царская власть подвергала революционеров.
— А! Очевидно, эти методы вам знакомы не понаслышке. — И Ленин вышел, раздраженно хлопнув дверью
«Чорт-те что», — думал он. Впрочем, он был скорее доволен тем, что эти двое наконец поладили друг с другом. Если б они продолжали цапаться — это сделало бы жизнь молодого советского правительства совершенно невыносимой.
ГЛАВА 11
1
...Черный вечер, белый снег; ветер, ветер — на всем божьем свете! Скользко, тяжко, всякий ходок скользит... Ленин споткнулся, едва не потерял равновесие, выругался — где дворники?! Он, конечно, редко теперь ходил пешком. Знаменитый «Горный дух» — тот самый шикарный «роллс-ройс» Михаила Романова — возил Председателя Совнаркома на службу, со службы и по всяким государственным делам. Но иногда хотелось ускользнуть от шоферского надзора, чтобы навестить какую-нибудь хорошенькую даму. Теперь он, кутая нос в воротник, как раз возвращался от одной из них. Он опять оступился, глянул по сторонам: какая-то старушка мотнулась через сугроб... Попик, барынька в каракуле... Лихач с электрическим фонариком на оглоблях везет разодетую парочку... Плакат «Вся власть Учредительному Собранию!» бросился ему в глаза. Но и мысль об Учредительном Собрании не радовала его. От холода и постоянной грязи и разрухи у него было прескверное настроение. Даже красотка в черных чулках не смогла его развлечь как следует. «Как замечательно мне жилось раньше, в Швейцарии! И как же здесь в этом моем свинячьем государстве гадко!»
Навстречу ему шел какой-то длинноволосый, закутанный в белое, с белою же повязкой на голове — то ли раненый, то ли сбежавший из дурки псих, то ли опять же поп, то ли баба, то ли поэт, то ли индус, не разобрать... «Батюшки, да он босой!» Но в январе восемнадцатого года никого нельзя было ничем особенно удивить. «Снег кружит — ой, вьюга! На четыре шага ничего не видать...» А за босым человеком следом шагал отряд красноармейцев с цигарками в зубах. «Расстреливать ведут, не иначе». Владимир Ильич еще сильней закутался в воротник. Красноармейцев все боялись. Они могли сперва пальнуть, а потом уж разобраться, в кого пальнули. Пожалуй, красноармейцы были еще хуже революционных матросов: те хоть песни веселые пели, а эти тоже пели песни, но идеологически выдержанные, которых Владимир Ильич терпеть не мог. И он решительно юркнул в переулок.
