Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2007)
Эдварда Кузьмина. Светя другим. Полвека на службе книгам. М., “Юность”, 2006, 368 стр. Тираж не указан.
Избранные статьи и рецензии литературного критика, постоянного автора журнала “Новый мир” 60 — 70-х годов, многолетнего редактора издательства “Книга”.
Судьбы поколения 1920 — 1930-х годов в эмиграции . Очерки и воспоминания. Редактор-составитель Л. С. Флам. М., “Русский путь”, 2006, 472 стр., 2000 экз.
О судьбах русских в Европе, в частности в Германии, после Второй мировой войны. Часть воспоминаний написана “детьми первой эмиграции”, другая часть — так называемыми “перемещенными лицами”, теми, кого эмигрантами сделала война.
В. М. Ткачев. Крылья России. Воспоминания о прошлом русской военной авиации 1910 — 1917 гг. СПб., “Новое культурное пространство”, 2007, 640 стр., 500 экз.
Мемуары Вячеслава Матвеевича Ткачева (1885 — 1965), генерал-майора авиации, первого георгиевского кавалера в русской авиации — за боевые вылеты в августе 1914-го, затем воевавшего в Добровольческой армии во время Гражданской войны, эмигранта, арестованного в декабре 1944 года Смершем, отсидевшего в лагерях 10 лет по 58-й статье и закончившего свою трудовую жизнь в артели инвалидов-переплетчиков на Кубани. Отрывки из воспоминаний публиковал в журнале “Кубань” (1962), полностью свои мемуары, законченные им в 1960 году, в советское время опубликовать не смог.
Составитель Сергей Костырко.
Периодика
“Арион”, “Art of War”, “Воздух”, “Город”, “Дальний Восток”, “День и ночь”,“Критическая масса”, “Народ Книги в мире книг”, “Наше наследие”,“Нескучный сад”, “ОченьUM”, “Рубеж”, “Складчина”, “Фома”
Алексей В. Алексеев. Русская готика. Стихи. — “Город”, Тольятти, 2006, № 12.
“Бессонные теплые ночи / Дарует индейское лето. / Сегодня подох тамагочи, / А это — плохая примета. // Раскинулись грязные пашни, / Их видеть смертельная мука. / Врагами снесенные башни. / И ты — боевая подруга”. Ну и так далее. …Злую бы энергию стихописателя Алексеева да в мирных целях. А может, enfant terrible мирного тольяттинского издания — это у них действительно такая фишка? “Там не лепят горбатого, / Удобряя надел, / И в штанах полдевятого / Далеко не предел. / Чтобы каждой смородине / Умилялся гормон, — / Лишь бы только о Родине / Не гундела гармонь”.
Вот ведь пакость какая, и с такой неприятности приходится начинать.
В конце ушедшего года я встречался с “горожанами” в Переделкине, они, как и омские литераторы (ниже — краткое представление альманаха “Складчина”), приезжали на специальный форум, затеянный главным редактором “Дружбы народов”. Вполне мирные и милые люди оказались. И журнал свой делают весьма добросовестно. Но не без своеобразной “русской готики”, как видите.
Кирилл Анкудинов. Конец музыки. — “Рубеж”, Владивосток, 2006, № 6 (868).
Эссе о Борисе Рыжем, написанное специально для дальневосточного альманаха.
“Когда „дворовый мальчик” открывает для себя всемирную культуру — это выглядит совершенно естественно. Когда же у мальчика в двадцать лет в стихах — „статуя Эвтерпы”, „свидание Гектора с Андромахой” и „лебеди Летнего сада”, а в двадцать два года — „кореша с наколками”, „уркаганы” и „мочилово”, это далеко не естественно. Легко мотивируем путь от „уркаганов” к „Эвтерпе”, но не наоборот — от „Эвтерпы” к „уркаганам”. Положим, будь автору четырнадцать лет (или в крайнем случае семнадцать лет), его эволюцию еще можно было объяснить: „ботаника” наконец-то приняли в компанию и он радуется этому. Двадцать два года — возраст явно поздний для подобных радостей. Остается предположить: либо я имею дело с обычной стилизацией, либо есть еще что-то, чего я не учел, и разгадка — в этом…
…Разгадка — в музыке .
В словаре частотной лексики Бориса Рыжего слово „музыка”, наверное, будет занимать одно из первых мест (наряду со словами „смерть” и „ангелы”). Поэзия Рыжего прямо-таки сочится музыкой: музыка обитает везде — в подземных переходах, в дворовой радиоле, в случайно обретенной шкатулке, в скрипке, в строках Фета, в очертаниях небесных светил. И в надрывных, надсаживающих душу расставаниях на сыром осеннем ветру — тоже музыка. Неизменный атрибут лирического пейзажа стихотворений Рыжего — печальный музыкант <…>. Музыка ненасытна. Она потребует все новых и новых доз „подлинности”. Рано или поздно наступит час, когда жизнь не сможет дать желаемое чувство экзистенциальной полноты бытия — воспоминаний будет для этого мало. И тогда придется переустраивать собственную жизнь в соответствии с железными велениями музыки <…>. Умереть от литературщины! .. Каким запредельно литературным сознанием надо было обладать, чтобы перед тем, как свести счеты с собственной жизнью, написать: „Мое хладеющее тело”!.. <…>
Хотелось бы верить в то, что — хотя бы в филологических средах — сохранится след легенды о профессорском сыне, которого выманила из дома и повела за собой — музыка . Она повелела ему стать в глазах окружающих шпаной, урлаком, уркаганом — и он подчинился ее велению. Она заставила его страдать — и подарила прекрасные стихи, выстроенные на страданиях. Наконец, она подвела его к петле. После того, как жизнь несчастного прекратилась, музыка перестала звучать.
Наступил конец музыки ”.
Помимо эссе Кирилла Анкудинова тут публикуются статьи Евгения Рейна (“<…> Он несколько раз в разговорах со мной повторял строки Н. А. Некрасова: „Дело прочно, когда под ним струится кровь”. Да, он сделал когда-то выбор, надел ту самую, уже не отлипшую от лица маску <…>”) и Ильи Фаликова о Борисе Рыжем. И — большая подборка избранных стихотворений поэта (составление И. Князевой).
Анна Арсеньева. Мой муж — Володя Арсеньев. — “Рубеж”, Владивосток, 2006, № 6 (868).
Запись этих устных воспоминаний первой жены знаменитого писателя и краеведа более пятидесяти лет тому назад сделал уникальный человек, писатель, историк, архивист и почитатель Арсеньева Георгий Георгиевич Пермяков, скончавшийся зимой 2005 года. Г. П. сам заслуживает мемуаров (редакция дала о нем замечательную справку), на таких подвижниках, очевидно, и держится история отечественной культуры. Записи отлично обработаны, разбиты на главки и читаются как роман.
“ Дерсу в Хабаровске. В 1906 году ранней зимой Арсеньев привез к нам в Хабаровск Дерсу Узала, правильнее Дэрчу Оджал. Это был сильный, очень грязный гольд с трубкой. Курил что-то свое, страшный дух. Трубку он никогда не выпускал изо рта. Помню, Дерсу купил красной и синей глянцевой бумаги для цветов. Он клеил из них лодочки и сажал туда бумажных человечков, потом сжигал их, это была жертва родственникам. Подарки на тот свет родным. Так он думал. С Дерсу была его старая винтовка и сумка-котомка. Все очень грязно. Я и Дерсу говорили друг другу „ты”. Гольд не хотел сидеть на стуле, только на полу. Жил у нас на кухне, не хотел идти в баню, забыл, что это такое. Точнее, при кухне была комната для прислуги, в ней Дерсу и жил. Воля (сын Арсеньева. — П. К. ) начертил план нашей квартиры, там показано, где жил Дерсу. В той комнате висел чудовищный дух. Володя записал Дерсу на фонограф, а потом дал послушать. Дерсу испугался.
Дерсу жил у нас всю зиму. Любил водку. Володя уговаривал Дерсу, которого он звал „мой Дерсук”, не пить.
За работу проводником Дерсу должен был получить от Володи большие деньги, но он взял только 45. Остальные не тронул. „Зачем моя тайга деньга”. Если Дерсу выпивал водки, то начинал петь. На своем языке, во весь голос. <…> Дерсу ушел от нас, когда Володя был в лесу. Потом мы узнали, что 13 марта 1908 года каторжники, добывающие гранит на Хехцире (кусочек такого камня, привезенного из Приморья, стоит на моем столе возле компьютера. — П. К. ), убили Дерсу из-за его винтовки. Арсеньев не нашел могилу Дерсу. Воля вам покажет примерное место, с ошибкой в десятки метров”.
Андрей Битов. И смотреть, смотреть, смотреть… — “Рубеж”, Владивосток, 2006, № 6 (868).
Нежное эссе о классике современной армянской литературы Гранте Матевосяне (1925 — 2003). “Я влюбился в этого человека и стал его выдумывать, потому что армянского я не знал и не знаю, а по-русски он тогда говорил очень выразительно. Наверное, так, как Сароян по-армянски… Во всяком случае, он был старше. И вот чем больше я его выдумывал, — потом прошла целая эпоха, в которой я выдумывал его много-много раз, — чем больше я его выдумывал, тем больше он совпадал со своим образом. Не потому, естественно, что он к нему приспособлялся. А потому, что таково настоящее воображение. Воображение — это не фантазия, это представление точного образа. Вот этот образ ярок в Гранте и внешен, потому что трудно описать, как он двигается. Его пластику, его руки, то, как на нем висит шарф… Ведь он мог быть великим актером, если бы не был великим писателем. Потому что такой фактуры, такой выраженности духа во внешности, может, и не встретишь…”
