Салман Рушди - Клоун Шалимар
— Он прав, — вдруг подал голос Хашим Карим, чем чрезвычайно удивил свою мать.
— Может, так оно и есть, — поддержал его брат Хатим. — Большой Мисри особо любил смотреть телевизор, а он, как мы знаем, обид не прощает.
В Кашмире по весне, когда деревянные постройки и ограды требуют особого внимания, плотник всегда найдет себе работу, и потому Большой Мисри был одним из немногих пачхигамцев, кого не затронул всеобщий экономический упадок. С сумкой плотницких инструментов он колесил по дорогам на маленьком мотороллере и часто, подъезжая к уединенной рощице у Мускадуна, перед поворотом к родной деревне, снимал свою сумку и принимался танцевать.
Он полагал, что актерский коллектив деревни явно недооценивает его хореографические способности и что он может подпрыгивать и крутить пируэты не хуже любого профессионала. Абдулла Номан, правда, мягко, но решительно объяснил ему, что публика еще не готова к лицезрению подпрыгивающего гиганта, и потому Большой Мисри вынужден был удовлетворять свою страсть к высокому искусству без широкой аудитории, наедине с самим собою. При этом он часто танцевал с закрытыми глазами, представляя себе восхищенные лица зрителей, которых был лишен. В свой последний день жизни он прыгал и кружился в тяжеленных армейских ботинках, когда вдруг услышал насмешливые хлопки. Он открыл глаза и, увидев обвешанных оружием братьев Гегру, понял, что его час настал. За голенища высоких ботинок у Большого Мисри всегда было всунуто по ножу, поэтому он упал на одно колено и стал просить о пощаде самым что ни на есть жалким, дрожащим голосом. Как он и рассчитывал, это вызвало у братьев приступ безудержного веселья. «Я мог бы стать не только великим танцором, но и актером», — промелькнуло у него в голове, и в тот же момент, пока братья сотрясались от хохота, он выхватил оба ножа и метнул их. Абдулкаламу нож вошел в горло. Аллауддину — в левый глаз, они свалились с лошадей, и дальнейшие события развернулись уже без их участия. При виде поверженных братьев ошеломленный Аурангзеб едва не позволил задушить себя. Великан Мисри совершил свой самый длинный в жизни прыжок, и его простертые руки уже готовы были сомкнуться на горле последнего из Гегру, когда тот выпустил сразу две очереди из АКМ-47 прямо ему в лицо. Плотник был уже мертв, когда, падая на Аурангзеба, сшиб его на землю и сломал его хилую шею. Тою же ночью, когда мертвого Мисри обнаружили лежащим поверх тела Аурангзеба, словно они были любовниками, совершившими акт добровольного ухода из жизни, а рядом еще два трупа, Зун Мисри поднялась на горный луг возле Кхелмарга, подошла к его краю, где росла единственная на всем высокогорье роскошная чинара, и повесилась. Ее нашла Бунньи Номан и сразу поняла смысл этого своеобразного прощального послания своей лучшей подруги: всех их ждет последняя беда, и пощады не будет никому.
Раздумывая о том, что скоро ему стукнет пятьдесят девять, генерал Хамирдев Сурьяван Качхваха наконец осознал, почему он до сих пор не женился: все дело в том, что вот уже почти тридцать лет место его жены занимал Кашмир. Больше чем полжизни он отдал этой неблагодарной, коварной стране-горбунье, для которой неверность была делом чести, а неподчинение — стилем жизни. Это был брак без любви. Терпение его лопнуло. Пора с ней покончить раз и навсегда. Пора показать этой мрази, кто в доме хозяин. И развестись.
Грядущая война с мятежниками, разумеется, исключает всякое проявление благородства духа, продолжал размышлять генерал Хамирдев Сурьяван Качхваха. Настоящий солдат, разумеется, предпочитает войну справедливую, насколько это вообще возможно. Предстоящая война обещала рукопашный бой со всяким отребьем, и вряд ли она могла потешить душу воина. Генералу теоретически претили грязные войны, но когда твой враг — террорист, о чистых руках думать не приходится, с чистыми руками его не одолеешь. Неприятно драться без перчаток, но тут не до них, и Кашмир не королевский боксерский клуб, соблюдение правил тут неуместно. Эти доводы он не раз приводил политикам наверху. Он говорил, что если ему будет позволено действовать без перчаток, если его ребятам будет дано право прекратить телячьи нежности и всякие антимонии и обрушиться на мятежников с применением всего доступного арсенала средств и методов, то он гарантирует полную зачистку, он возьмет этот мятеж за яйца и сожмет так, что у того из глазниц кровь брызнет.
Долгое время политики на это не решались и не говорили ни «да» ни «нет». Теперь, похоже, дело сдвинулось с мертвой точки. Природа политического руководства претерпела изменения. Новая система оценок нашла мощную поддержку среди интеллектуальной элиты и финансовых воротил. Теперь в ход пошла идея о том, что «классический» период существования ислама в Индии был губительным, он стал для страны национальным бедствием, и это многовековое недоразумение надлежало срочно исправить. Влиятельные интеллектуалы заговорили о новой волне пробуждения культурного потенциала в народных массах, исповедовавших индуизм. Финансовые воротилы стали в массовом порядке вкладывать деньги в создание новой системы, где веротерпимости уже не было места. У политиков высшего уровня это встретило полное понимание. Введение президентского правления давало силам внутренней безопасности неограниченную власть. Отмена обычной процедуры рассмотрения уголовных дел освобождала их, а также и военных от всякой ответственности за действия, предпринятые в ходе выполнения ими долга. Что входит в понятие «долг», не уточнялось, поэтому при желании сюда можно было отнести все что угодно, в том числе уничтожение личного имущества, пытки, изнасилования и убийства.
Решение политического руководства объявить Кашмир «зоной повышенной напряженности» тоже было встречено с энтузиазмом. В «зоне повышенной напряженности» ордеров на арест не требовалось и стрельба на поражение считалась мерой вполне допустимой. Задержанных разрешалось держать в тюрьме до двух лет, прежде чем им будет предъявлено обвинение и дело дойдет до суда. К наиболее опасным злоумышленникам рекомендовалось применять особо суровые меры. Заподозренных в тягчайшем преступлении, то есть в заявлениях против неотъемлемых территориальных прав Индии или в действиях, которые, по мнению военных, ущемляли эти права, разрешалось держать в тюрьме без суда и следствия до пяти лет. Допросы этих преступников было предписано проводить при закрытых дверях; признания, даже добытые с применением силы, считались доказательством вины, — разумеется, при условии, что тот, кто вел допрос, имел основания верить, будто признание сделано добровольно. Подозреваемого могли избить, подвесить вниз головой, пытать током, переломать ему руки и ноги — и тем не менее его признание считалось добровольным. Систему доказательств предполагалось строить методом от противного: презумпции невиновности не было, подозреваемому требовалось доказать несостоятельность предъявленных обвинений, в противном случае его ждал расстрел.
Сидя, как всегда, в затемненной комнате, генерал Качхваха насыщался, словно яйцом всмятку, обволакивающим чувством удовлетворения и ощущением собственной непогрешимости. Наконец-то получило поддержку давно сложившееся у него мнение об исключительном коварстве и бунтарском характере кашмирцев. Долгие годы ему не удавалось убедить руководство в необходимости жестких мер, и вот наконец-то его время пришло. Начальство развязало ему руки — ему намекнули: каждого кашмирца-мусульманина следует считать военным преступником и расстреливать на месте; без уничтожения людей нормализовать положение в Кашмире не представляется возможным. Генерал Качхваха улыбнулся: подобного рода инструкциям он готов был следовать неукоснительно.
Из Эластик-нагара он перебрался в Сринагар, главную ставку индийских войск на Бадами-Багхе[33]. Название никак не соответствовало назначению этого места: здесь не благоухало цветущим миндалем; это был символ грубой, ничем не прикрытой силы. По прибытии в сей гигантского размера центр генерал немедленно отдал приказ о размещении его точно в таких же апартаментах, как и в Эластик-нагаре. И вскоре он уже сидел в полном мраке, словно паук посреди своей паутины. У него отпала необходимость куда-то ездить и где-либо присутствовать лично. Он знал обо всем и обо всем помнил. Он был везде и нигде. Сидя во тьме, он мысленно видел всю Долину: каждый уголок, каждая кочка ее были высвечены беспощадным светом его памяти. Память распирала его, гомон и гул непозабытого сделался оглушительным, и путаница в сигналах органов чувств достигла апогея. Насилие ласкало кожу как бархатная перчатка: снимая ее, ты чувствуешь сладкий аромат исполненного долга; пуля, входящая в человеческую плоть, звучала как музыка; удары дубинок воспринимались как ритм жизни. Здесь нашлось место и некоему сексуальному аспекту: деморализация населения через изнасилование женщин. Тут уж все цвета были яркими, сладкими. Он зажмурился и повел головой: что ж, значит, так тому и быть.
