Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни
Однако случилось непредвиденное.
Поэтесса племени, мулатка, вскочила, выбежала в круг и бросила ему обвинение в подмене и фальсификации.
— Это — стихи нечестные. Ты своровал бейты из старых касыд, забытых и неизвестных, и насадил на живую нитку свои стихи, — сказала она. — Ты поддельщик, а не поэт!
Никто не вмешался. В удивлении все парни и девушки оцепенели на время. Молчание воцарилось на площадке, молодая луна скрылась за легким случайным облаком. Адда понял, что если он сейчас не защитит себя сам, то никто не сможет удержать эту наглую язвительную женщину.
— Если бы ты не была женщиной, — произнес он холодно, — я б тебе твой черный завистливый язык вырезал своим мечом.
Язык поэтессы не заставил себя ждать:
— Ты мечом своим мне и голову можешь отрезать, только нипочем тебе не сочинить ни одного бейта стихов, чтобы посвятить его Танад. Всаднику-воину не зазорно не уметь стихи слагать, а вот заимствовать из уже сочиненных когда-то до тебя и выдавать их за свое сочинение — позор!
— Ты говоришь такое, потому что шевелится в душе змея зависти — разберись, она покоя не дает!
— А как это может Танад на твою любовь ответить, если ты ей на шею свой стих, поддельное ожерелье повесил?!
— Да я клянусь, ты не в состоянии доказать, что говоришь.
— Я спор принимаю. Готова верблюдицу заложить.
— Принято!
— Ну, праздник племени, будь свидетелем! Начнем с первой строки…
Танад, казалось, была готова разразиться рыданиями, спрятала голову на груди у сидевшей рядом подружки. Луна скрылась за группой облаков и вынырнула вновь. Талантливая поэтесса принялась разбирать по частичкам строки касыды, составленной Аддой, и приводить стихи, откуда были взяты образы и словосочетания. Она сказала, что зачин был позаимствован из древней касыды, сочиненной когда-то поэтом из Аира. Это — длинная поэма, единственная в своем роде, сирота. Однако, это не мешает ей быть совершенной и вечно оставаться среди памятных произведений. Молодежь не могла сдержаться, стала придвигаться поближе и перешептываться, после того как она заметила, что касыду эту забыли в самом Аире, а то, что некоторые отрывки из нее все еще остаются на слуху, в этом заслуга старух-передатчиц из Ахаггара и Азгера, они славятся своей крепкой памятью.
Рыдания Танад раздались громче, когда поэтесса начала цитировать касыду, откуда Адда позаимствовал свой второй бейт.
Она сыпала стихами и раскачивалась в экстазе, как помешанная, пока не дошла до отрывка, где поэт описывал свою тоску по глазам возлюбленной и сравнивал их с глазами газели, убегающей от охотника, поразившего ее дитя своей стрелой, так что она вернулась и встала над телом малыша, зализывая кровь на его шее и подняв взгляд своих печальных темных глаз на стрелка. Поэт взял отдельно этот длинный отрывок и ловко использовал его, описывая слезу, просочившуюся из глаза матери. Этот образ оказал влияние на творчество поэтов не только той давней эпохи, но и последующих поколений, и без него уже нельзя было обойтись любому автору Сахары, если он хотел выразить в своем произведении чувство печали и скорби. Бесовка-мулатка не преминула напомнить присутствующим о праве заимствования в поэзии Сахары и сказала, что указание на предшествующий поэтический источник обязательно для поэта в контексте стихотворения тонкими хитроумными средствами, не нарушающими целостности и единства произведения, его стихотворного размера и музыкальности звучания. А вот это как раз под силу только талантливым стихотворцам.
Танад была не в силах слушать больше этих пикирований и убежала домой.
Таким образом, Адда через свое глупое творение не только пари проиграл, потеря была стройной: верблюдица, репутация и… Танад!
…Ночью его навестил Хамиду. Он подобрался на четвереньках поближе к приятелю и вынес ему свой первый приговор:
— Ты Сахару опозорил, пошел на нарушение устоев.
— Я никогда не претендовал на то, чтобы слыть поэтом, однако, я вправе заняться и посвятить свой труд кому хочу!
— Ты вправе трудом заняться, а не подделками. Даже толкователи наши не простят тебе оскорбление стихов.
— Тебе что, поручили это мне передать?
Приятель утвердительно закивал чалмой и добавил:
— Шейх выразил свое возмущение.
— Я его утром встретил, он мне ничего не сказал.
— Когда это наши старейшины и шейхи свое негодование открыто, лицом к лицу высказывали? Что проку в мудрости, если она человека от поспешности и суеты не удержит?
Адду промолчал, и Хамиду смягчил свои обвинения:
— Я знаю, парень несчастным будет, если возможность упустит себя показать или неправда какая к нему приклеится, только многие же в себе смелость находят, чтобы сердце девичье завоевать, и не надо им для этого никаких стихов сочинять или составлять…
Он помолчал, потом закончил жестоко:
— Бедняга ты! Девушка не простит тебе посвященной ей поддельной касыды!
— Это вовсе не подделывание — составить новое красивое стихотворение, используя несколько хороших, уже сочиненных когда-то стихов. Если б не это ваше вмешательство, я бы нашел способ ее убедить.
Хамиду в отчаянии замотал своей неуклюжей чалмой:
— Может, ты и вправду нашел путь к ее рассудку, только опыт мой мне подсказывает, что к ее сердцу ты доступ навсегда потерял.
— Мне тут ничей опыт не нужен, — решил закончить спор Адда.
Сверстник его продолжал качать чалмой:
— Может быть, может быть… Только уверен я, что весь твой опыт сладкоголосия не вышел еще из детского возраста. Много времени пройдет, пока ты не поймешь, что женщина, в итоге, лишь такого мужчину признает, кто ей слух речами лживыми наполнить сумеет.
— Не нужно мне никаких лживых речей сочинять!
— Ха-ха-ха! Будешь, будешь сочинять. Поклясться могу, ты вынужден будешь лгать, если серьезно замыслишь с женщиной пойти на близость.
— Ты что, хочешь сказать, что все те, кому повезло в любви с девушками, все они — нечестные рыцари?
— Только лживые сладкие речи могли когда-нибудь покорить женское сердце. Это оружие посерьезней поэзии будет, той, что ты в дар Танад сочинил. Если б наши воины-всадники могли, уж они бы любовь женскую себе снискали!
— Что? Ты хочешь сказать, что женщина всадника не полюбит?
— Да. Если он — настоящий, никогда его женщина не полюбит.
— Что это? Почему такое?
— Если б я знал почему, я бы от тебя не скрывал ничего, как от самого себя… Эту тайную женскую раскрыть бы!
Луна наполовину скрылась за горизонтом. Хамиду продолжал свои речи в манере, приличествующей величию новорожденной луны:
— Я не долгожитель, чтоб в жизни разбираться. Только благородный рыцарь от женщины одно презрение получить может. Может, потому, что она никогда им всем без остатка завладеть не в силах, как она это делает с его скромной противоположностью, который только языком болтать горазд. Да… Если б я жизнь понимал, как долгожители наши мудрые, конечно, я знал бы, отчего это всяким негодяям на женщин везет!
Он рассмеялся, откинув свою чалму за спину:
— Ха-ха-ха! Все долгожители наши сходятся на том, что мы когда-нибудь в этом разберемся. Разберемся — когда нужды никакой уже в этом не будет! В этом, брат, вся заковыка той ракушки, в которой мы закупорены, под названием — Сахара.
Адда поспешил перескочить к другой теме:
— Слушай, ты меня про сладкие речи просветил. Научи теперь искусству лгать!
Хамиду оторопело уставился на друга, спросил:
— Ты что, в самом деле в девиц влюбился?
— А что еще в Сахаре интересного есть, если не девицы?
— О-о! Сахара! А что ты, глупец, о Сахаре-то знаешь? Если б ты Сахару знал, ты бы ей весь отдался, забыл напрочь про всех этих девиц прекрасных и чертовок-гурий. Кто может осилить это и понять, что такое Сахара?
— Ладно, брось ты эту свою красавицу Сахару и расскажи мне лучше о речи искусной да сладкой, как это сердца невинных дев пленять. Не надо мне ничего от Сахары — пусть она только от Танад отступиться. Тебе что, никогда девчонка ни одна не нравилась?
— Ты, брат, забыл, что ложь — это единственное наречие, которому никто никого научить не в силах. Никакой учитель внушить ее никакому слушателю не может, потому что она, вроде поэзии, — дар небесный…
Они замолчали. Адда продолжал спрашивать себя, как уже много раз спрашивал прежде: Хамиду не намного меня старше, на пару лет всего, так откуда он такой находчивый? У него всегда на все ответ готов, всякую задачу решить может. Удивительно, но мнение у него совсем не то, что у других: он во всем решителен, как шейхи наши, вожди племенные.
— Если ты мне друг, — заметил он, — поди, сходи к ней, с посланием от меня.
