Валерия Новодворская - Поэты и цари
Но среди непрактичных, благородных идеалистов выделялись несколько человек совсем другого разбора. Они стояли у истоков того мутного потока, который потом, менее чем через 100 лет, смоет Россию вместе с монархистами, республиканцами, идеалами, совестью и честью. В истории остались не все имена. Но уж точно Михайло Лунин с ними столкнулся, потому что, оставаясь врагом как самодержавия и православия (тайно принял католическое крещение), так и народности в интерпретации двух первых институций, в 1820 году вышел из всех кружков и уехал служить в Польшу. Товарищи по вольнодумству ужаснули его, и он не хотел больше их видеть. До 14 декабря 1825 года, в котором он не участвовал, но добровольно решил разделить кару (Константин, великий князь, выбравший Польшу, свободу и частную жизнь, давал Лунину возможность бежать за границу). Но после арестов, произведенных Николаем I, после проскрипционных списков в 121 фамилию русская образованная молодежь начала жить по благородной формуле Ростана (из «Орленка»): «О, если здесь аресты – я участник». Стыдно было не быть арестованным.
Что же так напугало Михаила? Планы, подобные пестелевским: убить монарха, убить всех его детей и родственников, дабы искоренить династию, а после утвердить диктатуру, чтобы народ скорее привык к свободе, а прежние министры и царедворцы не оказались бы при власти. Это было начало большевизма, если понимать под большевизмом абсолютно не дозволенные методы политической борьбы. Кстати, и на следствии вел себя Пестель подло (Лунина он заложил), называл всех, кого мог вспомнить. Чтобы государь увидел масштабы заговора, ужаснулся и даровал России Конституцию.
Преданные и обреченные на отсидку товарищи в счет не шли: что стоила их жизнь по сравнению с великой целью!
Ленин многое взял у Пестеля: главное, формулу, что цель оправдывает средства, умение манипулировать людьми, идею истребления правящего класса. Понятно, отчего рыцарю Лунину стало тошно.
Большевизмом страдал и поручик в отставке Каховский, застреливший безоружного парламентера, генерала Милорадовича. Типичный декабрист был тот, кто трижды не сумел выстрелить в Николая I (а в кармане был заряженный пистолет). Не сумел выстрелить не в императора – в человека. Кстати сказать, знаменитое восстание восстанием не было. Никто не брал Зимний, не брал ни «почту», ни «телеграф», не арестовывал Николая, не захватывал власть. Это был первый в нашей истории несанкционированный митинг протеста. Вместо лозунгов было оружие. Чтобы обратили внимание. И такое же продолжение митинга (в форме шествия) организовал С. Муравьев-Апостол. Какие жизненные центры империи мог он завоевать под Белой Церковью? Они больше не могли мириться с убогой участью России, с рабством у себя за окном. Надо было крикнуть так громко «Нет!» – чтобы услышали и власть, и иноземцы, и сами рабы, и их хозяева, и однокашники, не входившие в число «121» (арестованные «по делу 14 декабря»). Кричать надо было публично, встав во весь рост. Ну вот вам и Сенатская, вот вам и «мятеж».
Однако возлюбившие народ идеалисты в свой чистый напиток подлили горечи. Во-первых, они солгали. Самим себе и спасаемому народу. Нечего было пользоваться предлогом политического кризиса и дворцового недоразумения: то ли Николай, то ли Константин, которые из-за скрытого Александром своего же завещания присягнули друг другу. Декабристам не нужен был никакой Константин, и нечего было лгать, что они стоят за него, законного наследника, и «его жену Конституцию» (ничего себе просвещение!). Это вранье тоже ляжет в копилку большевизма. Солдат сделали мятежниками их прогрессивные командиры, и сделали обманом, вопреки их воле. Так что расстрел солдат, гибель их в полыньях Невы и смерть очень многих под шпицрутенами – на совести декабристов. Нельзя использовать народ как массовку, как орудие, теша себя иллюзией, что это для него же. Отрадно, что в этом не участвовали ни Михайло Лунин, ни Никита Муравьев, автор первого проекта российской Конституции, ни Сергей Волконский, ни те, кого взяли из дома, из имения, просто за членство в тайном обществе.
Но самый грубый промах сделала власть. Николай I так плохо начал, что просто не мог кончить хорошо. Рассеяв каре «заговорщиков» на Сенатской, отстояв стабильность и власть, он мог покарать Каховского за убийство, мог пожурить Сергея Муравьева-Апостола, Пущина, Рылеева и Бестужева-Рюмина как главных организаторов митинга на Сенатской. Надо было простить и забыть. Не надо было следствия, не надо было никого искать. Это был вульгарный и недальновидный поступок. Ведь жалкие российские сенаторы, госсоветники и «общественники» из Следственной комиссии дали императору чудовищные, чисто азиатские комментарии и рекомендации. Не пять виселиц, а гораздо больше. А тех, кого повесили, они в 1825 году, в просвещенные времена, предложили четвертовать! (Уже и в Турции такой казни не было.) А ведь обвиняемые были их младшими родственниками, племянниками, внуками, детьми… Не надо было делить общество на вешателей и повешенных, на сатрапов-отцов и мятежников-детей. На кронверке Петропавловской крепости повесили общественное согласие и взаимопонимание поколений, повесили навсегда. Николай не был кровожаден, он смягчил жуткий приговор, он повесил только пятерых. Но и пятерых хватило.
Пять профилей казненных на обложке «Полярной звезды». И каждый повешенный – как «Колокол».
Николай I своим традиционным, заурядным и ожидаемым поступком разбудил в несчастных российских западниках страсть умирать за Родину и свободу. И это пламя, пламя ненависти и отчаяния, ничем нельзя было погасить. Этим движим был Герцен, это понял Пушкин, хотя и был шире только Этого… Эшафот становится в России наивысшим карьерным достижением для нонконформистов. Поистине в России никого нельзя будить, особенно героев и мучеников.
Из-за Николая погибнет Александр Освободитель. Он даст вольности, даст свободу, отменит рабство, но молодежь остановиться уже не сможет. Вера в благие начинания власти будет утрачена навеки в 1825 году. Народники и народовольцы, современники великого Александра, с ним разминутся психологически и полезут на стенку. На тот же эшафот.
А Николай будет царствовать долго и невпопад. Честный трудоголик, он попытается упорядочить дела, станет отцом многотомного уголовного «Уложения» – свода всех законов империи, начиная с Алексея Михайловича. Он разведет кучу бюрократов, привлечет к административной работе даже М. Сперанского, но не как реформатора – как функционера. Из всех канцелярий, предназначенных для установления «ordnunga’а» в империи, современники и потомки запомнят только одну: III отделение, политический сыск, прото-КГБ. Империя застынет в бездушном, механическом консерватизме, как муха в кусочке янтаря. «От сих до сих», регламент, тупые исполнители, копиисты – вот что будет цениться. Мечтать будет запрещено. За безвредные мечтания над социалистическим тамиздатом у себя на квартире в 1850 году (арест – 1849 г.) будут осуждены петрашевцы: сам Петрашевский, Спешнев, юный Достоевский. Церемония имитации расстрела, а затем пожизненная каторга или 20 лет ее же для лидеров, 10 лет для Достоевского – не слишком ли за домашнее чтение? С 1849 по 1874 год студенты вынашивали ненависть к власти и монархии, и когда народники пошли в народ, они пошли мимо Александра II, сквозь него, против него. Обрекая на казнь и каторгу декабристов, детей века и екатерининской перестройки, Николай подписал смертный приговор своему сыну, такому же мечтателю и идеалисту. Пять виселиц. Имитация публичного расстрела на Семеновском плацу. И та бомба, которая настигнет Александра.
Николая запомнят по негативу: признал Чаадаева сумасшедшим, подавил в 1830 году Польское восстание; и, главное, пересол в регламентах и боязнь творчества как чумы привели к позорному разгрому России в Крымской войне. А ведь Николай только и думал об армии, об обороне. Увы! Размышления и внедрение оных на уровне военщины и милитаризма, после отправки на каторгу героев 1812 года, не помогают выиграть войну. Ни Кавказскую, ни Крымскую. Ведь Николай еще в свое царствование бесплодно воевал на Кавказе. С Ермолаевым, консерватором в квадрате, на пару. Это мертвое царствование началось со смертной казни, смертельным поражением страны оно и закончилось. Разбудив свою образованную молодежь к вечной войне против государства, государство это заснуло летаргическим сном. Но ему приснились кошмары, потом перешедшие, как Фредди Крюгер, в явь.
ШОССЕ ЭНТУЗИАСТОВ
Это было так давно, что Русь можно было считать просто тинейджером: голенастым подростком, неуклюжим, любопытным, открытым всем мировым поветриям, не отвечающим за себя, эгоистичным и упрямым. А Москва была просто поселком городского типа, такой слободой на семи холмах, глухой провинцией. Основал ее плохой по стандартам Киевской Руси князь. Юрий Долгорукий был князем склочным, драчливым, беспокойным. Не умел богатеть, не давал обрасти жирком и другим (своим дружинникам и горожанам) – вечно таскал по походам. Такой вот экстремальный туризм. А пользы никакой, кроме сувениров и места в летописи (в летопись чаще всего попадали склочные князья – они обеспечивали событие, интригу, «картинку»).
