Владимир Шаров - Старая девочка
До этого места Клейман с трудом, но еще держался, теперь у него начался приступ кашля, и дальше он говорить уже не мог. Речь свою он держал за воротами зоны, сам лагерь стоял на небольшом холме, а тут было замерзшее, занесенное снегом болото, этакое ровное голое поле; березняк, что рос вокруг, за зиму до последнего дерева свели на дрова. Пока один из вохровцев не сбегал в лагерь и не отпоил Клеймана горячим молоком, прошел, наверное, час, всё это время зэки, переминаясь с ноги на ногу, ждали продолжения. Впрочем, турок позднее говорил Ерошкину, что сказать, что они слушали Клеймана с большим интересом, нельзя. Только когда он начал харкать кровью, забеспокоились, и было видно, что Клеймана им жалко.
Выпив молока, Клейман наконец унял кашель и продолжил. «Ну вот, — сказал он дальше, — вы, значит, артелью стали восстанавливать Веру. Вспоминать о ней новое и новое, и мне вдобавок ко всему сделалось любопытно, насколько полно вообще можно ее вспомнить. Я, — заметил Клейман, — много раз читал Верин дневник, хорошо его помню. Первый план борьбы с Верой как раз и был построен на том, чтобы изъять ее дневник, тем самым сбить со следа. Я не сомневался, что уже через месяц она начнет путать порядок людей, событий, начнет врать чередование дней. Эта мысль казалась здравой и покойному Ежову. В общем, я был уверен, что Вера, которая всегда отличалась редкой памятью, без дневника вернуться никуда не сможет. Без дневника дороги ей не сыскать.
За время работы в ЧК, — продолжал Клейман, — мне приходилось читать и другие подневные записи, так что сравнивать есть с чем», — и вот он им, зэкам, может твердо сказать: дневников подобной обстоятельности, как у Веры, он в своей карьере не встречал. Отсюда и мысль — посмотреть, какую часть Вериной жизни они сами, без дневника, смогут восстановить. Сначала он спорил с собой, что и десятой части не вспомнят. Потом, увидев, как продвигается дело, давал им четверть, дальше — половину; это раньше казалось ему совершенно немыслимым, потому что Вера писала каждый вечер, писала по свежим следам и, главное, всё-всё, всех людей, что одето-обуто-съедено, что кто и кому сказал — всё, вплоть до погоды и ничего не значащих телефонных звонков: он не раз встречал в дневнике запись, что кто-то позвонил, позвали ее, а оказалось, что нужна совсем другая Вера, просто не туда попали. Ясно, что, если брать на круг, даже четверти этого через двадцать лет вспомнить невозможно, они же в лагере, больные, полумертвые, за три месяца вспомнили больше, чем есть у нее. Это, конечно, был потрясающий результат, и он, Клейман, совсем не жалеет, что дал им возможность пережить зиму.
На этой ноте Клейман закончил первую часть речи. Пока, если не считать того приступа кашля, он, по свидетельству турка, держался вполне спокойно и говорил даже несколько сухо. Всё уже успело стать историей и мало его трогало. Сказать это он считал нужным, но смотрел на первую часть как на введение — и только. Другое дело то, что должно было пойти дальше, и Клейман, чтобы не помешал кашель, решил подстраховаться, отдохнуть и опять смягчить горло горячим молоком. В общем, пауза длилась минут двадцать.
Вторую часть Клейман начал с того, что всегда и каждому говорил, что революция потому и называется революцией, что крест ставится на всем. Новыми должны быть не только общественные отношения, но и нравы, обычаи, искусства, всякие там живописи, ваяния и зодчества, сами люди, в прямом смысле этого слова, должны сделаться новыми. Потому что, пока память жива, термидорианский переворот рядом, за углом. Они, зэки, это блестяще продемонстрировали.
«Раньше, — говорил Клейман торжествуя, — в Москве все кому не лень болтали, что я паникер и пораженец. Человек помнит из своей жизни лишь несколько малозначащих эпизодов, из которых, хоть тресни, ничего цельного не слепишь. Как бы кто ни ненавидел советскую власть, назад ему не уйти». Но они своей Верой доказали, что и он недооценивал опасность. Теперь партия поймет, что еще год — и революцию не спасти. Остался последний шанс, и они его не упустят. У него, продолжал Клейман, уже сейчас готов материал для огромного процесса, как бы генерального суда над контрреволюцией, и он, Клейман, верит, что прошлому на нем навсегда свернут шею.
Он снова отпил молока и, обращаясь к зэкам, продолжал: «Вы, наверное, догадываетесь, что будете на нем главными обвиняемыми. По виду, — говорил Клейман, — вы обыкновенные советские люди. Большинство из вас не участвовало ни в оппозициях, ни в платформах, больше того, многие раньше честно, преданно сотрудничали с органами, но вот стоило Вере вас поманить, даже не манить, просто самой пойти назад, и вы, как овцы, побежали за ней. Вы уйдете и ни разу не вспомните, что оставили, уйдете, ни о чем не спрашивая и ни о чем не жалея, а за вами, также ни о чем не спрашивая, пойдут другие. Ведь все мы в кого-то когда-то были влюблены, все без кого-то не можем жить.
Допрашивая вас, — говорил Клейман дальше, — я собрал огромный материал, и вот что получается: все вы разные люди с разной судьбой, тем не менее каждый хорошо помнит и, значит, сможет восстановить примерно двадцать пять — тридцать человек, кто немного больше, кто немного меньше. Те, естественно, тоже — каждый своих двадцать пять, но ведь в итоге выходит никакая не ползучая контрреволюция, а самый настоящий переворот».
До этого Клейман был хоть и возбужден, но говорил негромко, здесь же, чтобы задержать новый приступ кашля, успеть закончить мысль, он форсировал голос. «Пока эти московские мудаки спорят, велика ли опасность, — почти кричал он зэкам, — не станет ни партии, ни советской власти, не будет вообще ничего. Только слепой не видит, что страна просто уходит у них из-под ног». Клейман хотел еще что-то сказать, но его душил кашель, он захлебывался на первой же фразе и в конце концов махнул вохровцам, чтобы те вели зэков в зону.
На следующий день Клейман продолжил допросы. Зэки к тому времени уже в это втянулись, привыкли и для него и для себя вспоминать свою жизнь, и, по свидетельству турка, то, что они услышали на болоте, не произвело на них впечатления. Похоже, им было безразлично, что единственное, чего добивается Клейман, это отправить их на тот свет. Допросы шли, как раньше, но, наверное, из-за кашля Клейману не удалось сказать что-то важное, потому что через три дня он велел вохровцам опять собрать их на болоте.
Начал Клейман и на этот раз с благодарности. Он сказал, что работа продвигается споро, и, судя по всему, через две недели он кончит допрашивать последнего из своего списка — Пушкарева. Дальше дней десять, чтобы обработать материал, после чего дело можно передавать в прокуратуру. В общем, подвел он итог, здесь, похоже, всё в порядке. Через месяц у него будет точная схема, кто, когда и кого поведет назад, места сбора, пути колонн, имена и фамилии организаторов, в связи с этим, продолжал Клейман, он хочет ответить зэкам добром на добро — так сказать, воздать им должное.
