Виталий Безруков - Есенин
— Айседора! Я дам тебе сто тысяч долларов, но ты должна остаться! — глядя на поющего Есенина, тихо заговорил Зингер. — Не езди в Россию, умоляю! Ты погибнешь с ним! Мери, дорогая, уговорите ее: вы ее близкая подруга, она вас послушает!
— Зингер прав! Посмотри, на кого ты стала похожа! А ведь твой талант… он нужен людям… — поддержала его Детси.
— Ты понимаешь, как мне плохо? — призналась Дункан.
— Еще бы, вся эта безумная жизнь со своим май дарлинг! Ну, успокойся, дорогая, — Мери налила бокал вина, — давай выпьем! — Сделав глоток, она прижала Дункан к себе: — Я буду рядом с тобой… я тебя никогда не брошу!
А Есенин пел:
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
С восторгом слушая его исповедь, Лина тихо спросила Кусикова: «Это новые стихи?» Кусиков отрицательно покачал головой: «Я их уже слышал… они года два назад написаны».
— Я хочу спросить вас, как поэта, Есенин — гений?
— Да! — не задумываясь ответил Сандро. — Таких сейчас нет, да и вряд ли будут! — Он тяжело вздохнул и прибавил: — Боюсь только, в Москве нашего гения встретят не лучшим образом!
— Почему, Сандро? — испугалась Лина.
— В правительстве идет борьба за власть. Ленин действительно отошел от дел. Сейчас там Сталин, Зиновьев, в Питере — Каменев, и против них — Троцкий. Как пауки в банке! И тут Есенин вернется резать правду-матку, а она им нужна?!. Лейбе Бронштейну и иже с ним… Сергею бы не возвращаться… — Он одобрительно помахал другу рукой. Есенин заметил этот жест, грустно улыбнулся в ответ и еще шире развернул мехи баяна. Еще звонче запел последнее четверостишье:
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Пока звучали долгие аплодисменты и одобрительные возгласы, Дункан, вплотную приблизившись к Зингеру, страстно зашептала: «Лоэнгрин, если ты меня до сих пор любишь, дай денег! Мне очень нужно! Моя балетная школа в Москве бедствует. Я содержала ее за свой счет, но деньги кончились. Думала заработать на гастролях в Америке, но нас выслали из-за скандалов в печати. Ты должен спасти мою школу!»
Зингер не устоял перед таким страстным напором:
— Успокойся, я дам денег!
— Поклянись, что дашь!
— Клянусь!
— Сколько дашь?
— Шестьдесят тысяч долларов! Хватит?
— Да! — воскликнула обрадованная Дункан и, обняв, поцеловала его в губы.
— Ты в каком номере? — с намеком спросил Зингер.
— Лучше я приду к тебе. Хорошо? — понимающе улыбнулась Дункан.
— Я буду ждать! Мой люкс на втором этаже, портье знает!..
— Все! — остановила его Айседора, заметив, что аплодисменты закончились и в наступившей тишине снова зазвучал хрипловатый голос Есенина:
— У нас в России, в Поволжье… был голод, крестьяне взбунтовались. Мятеж был подавлен… жестоко подавлен… Тухачевский… твою мать… пушками… голодных крестьян! Они с вилами шли на пулеметы!! — Голос Есенина прервался.
С трудом подавив покатившиеся слезы, он продолжал шепотом:
— Пятьдесят тысяч, как один, полегли, но не сдались! Антонов — их атаман был… антоновцы. Вот их песня… они пели ее перед смертью…
И, рванув остервенело баян, словно душу русскую, — пополам, во весь голос не запел, а скорее запричитал, навзрыд:
Что-то солнышко не светит,
Над головушкой туман.
То ли пуля в сердце метит,
То ли близок трибунал!
Эх доля, неволя.
Глухая тюрьма.
Долина, осина,
Могила темна!
На заре ворона каркнет:
«Коммунист! Взводи курок!»
В час последний похоронят,
Укокошат под шумок…
— и снова припев, полный безысходности и трагического отчаяния:
Эх доля, неволя,
Глухая тюрьма.
Долина, осина,
Могила темна!
Уже на последнем куплете послышались крики: «Браво, Есенин!» Кричали русские эмигранты. Кто-то запел: «Боже, царя храни!» Бравые официанты вытянулись «во фрунт» и подхватили русский гимн. — «Во славу России! Во славу белой гвардии!» — подошел к Есенину официант с рюмкой водки на маленьком подносе. Дункан, в общем порыве восторга, вылезла из-за стола и направилась к эстраде.
— Ezenin — самый великий русский поэт! — Она обняла мужа. — Чичаз в его честь я буду танцевать «Интернационал»! Оркестр, «Интернационал», — приказала она и запела, шагая вдоль эстрады: «Вставай, проклятьем заклейменный…»
— Прекратить!!! — рявкнул официант. — Тут вам не совдепия, Дунька-коммунистка!
Есенин опустил баян и спрыгнул с эстрады.
— Ты чего сказал?! — загородил он собой Айседору.
— Позвольте представиться, флигель-адъютант двора Его императорского Величества, ротмистр Волин! — щелкнул каблуками официант.
— Ну и хер с тобой!.. Нет, ты чего сказал, а? — пьяно набычился Есенин. И вдруг со всего маха ударил бывшего ротмистра кулаком в лицо. Тот упал как подкошенный. — На тебе, сука! На! — Бил Есенин, не жалея кулаков. — Задавлю!!
Все повскакивали со своих мест. Началась всеобщая потасовка, в которой непонятно, кто кого бьет. Господин в смокинге, что сидел за соседним столиком, надел кастет и стал пробираться купавшему Есенину, но вовремя заметивший смертельную опасность Кусиков вдребезги разбил гитару о его голову! Детси и Зингер силой увели сопротивляющуюся Дункан из ресторана.
— Лина, поймай такси! — крикнул Кусиков и, взвалив Есенина на плечо, потащил его к выходу. Лина Кинел бросилась на улицу и, остановив такси, помогла усадить мертвецки пьяного Есенина в машину и уселась рядом с ним.
— Вот и отпраздновали приезд! — засмеялась она, глядя на разорванную рубашку Есенина. — Куда поедем, Сандро?
Кусиков назвал адрес небольшого пансиона, где он проживал, и таксист, равнодушно глянув на пассажиров, повел автомобиль по ночному Парижу.
В шикарном номере отеля на диване неподвижно сидела Дункан. Рядом на столике красовалась ваза с фруктами и шампанское. Одетый в халат, вошел Зингер.
— Вот, позволь подарить тебе это ожерелье, в знак нашего примирения! — И он протянул ей миниатюрную шкатулочку. Дункан равнодушно открыла ее:
— Лоэнгрин, ты же знаешь, я никогда не стремилась иметь драгоценности и не носила их… но бриллианты действительно дивные… Чтобы порадовать тебя, я разрешаю тебе надеть их мне на шею…
