Алексей Иванов - Географ глобус пропил
Приглушенно переговариваясь, отцы наконец выбираются из карцера. Я же присаживаюсь в уголочке камеры на нары покурить. Пальцы мои дрожат. Эта Рассоха меня доконала. И тут за стенкой я слышу голоса.
— Маша, ну что опять?.. Чего ты психуешь?..
— Ничего… Место такое… нехорошее. Концлагерь.
— Не ври… О чем ты вчера говорила с Географом?
— Что за допрос, Овечкин? Я тебе кто, жена, что ли?
— Маш, ну ты же все понимаешь, чего я тебе буду объяснять…
— Ну да, понимаю… И ты ведь тоже понимаешь.
— Что?
— Ты хороший человек, — помолчав, с трудом отвечает Маша. — И ты мне очень нравишься… Но я тебя не люблю. Вот что.
Овечкин ничего не говорит. Кажется, он даже не дышит.
— Извини, — искренне добавляет Маша. — Я не хотела сделать тебе больно. Но это правда. Не расстраивайся, пожалуйста. Бывает и хуже.
«Бывает и хуже», — согласно думаю я, сидя на нарах в старом карцере посреди брошенного лагеря.
Из Рассохи мы выплываем с большим опозданием. И опять створы, леса, дальние, серые в хмурую погоду хребты, белые скалы, мглистый простор. По берегам появляются приметы жилья — луговины с жердями для стогов, броды, просеки. В бегущих облаках проскальзывают тяжелые, темные, вислобрюхие тучи, как льдины в шуге. И точно — через полчаса опять начинает сеяться мелкая, нудная морось.
Отцы тотчас забираются под тент и начинают резаться в дурака. Снаружи уже не остается никто. Всем кажется, что поход как бы уже закончился, осталось только переждать время. В разговорах пересыпаются имена тех, с кем скоро предстоит увидеться, и через слово — «дома», «дома», «дома»… А я молчу. Я и сам не знаю, где я — дома. И пока что я не хочу уезжать с Ледяной. Я чувствую, что очень многого недобрал. Мне мало.
— Географ, глянь, — зовет меня Борман. — Это не Хромой камень?
Я откидываю тент. Изгиб реки в дождевой дымке и над ним — кривоплечая скала с черным гребнем леса поверху. Это Хромой.
— Причаливаем, — говорю я. — Пойдем на разведку порога.
Мы причаливаем, выбираемся на берег и тотчас сбиваемся в кучу. Сообразительный Чебыкин волочит тент и накрывает им сразу всех.
— Надо ведь катамаран привязать, — вздыхает Борман.
— Ну и шуруй, ты же капитан, — злорадно отвечает Градусов.
— А пойдемте все вместе, — предлагает Чебыкин, жалея Бормана.
Эта мысль неожиданно всем нравится. Мелкими шажками, пиная друг друга по пяткам, мы ползем за чалкой и привязываем ее к кусту.
— Зыко получается! — хохочет Чебыкин.
Дальше мы просто стоим, пережидая дождь.
Но стоять скучно. Демон пробует закурить, но на него орут. Тютин наклоняется почесать колено и получает пинок под зад от Градусова.
— Слушайте, давайте, чтоб не мерзнуть, водки замахнем? — предлагает Борман.
— Ну, ща! — подаю голос я. — Чтобы в пороге вы пьяные на дно пошли?
— В кои-то веки Географ против выпивки, — хмыкает Овечкин.
— Оскотинился, — соглашаюсь я. — Бивень. Лучше пойдемте на разведку порога, если замерзли. Не ливень все же, так — морось.
— А как сейчас, слоником, идти можно? — спрашивает Люська.
— А почему бы и нет? Тут дорога вдоль берега.
Проселок сам выворачивается под ноги. Наш слоник, хихикая и взвизгивая, растягиваясь и сжимаясь, медленно выбирается из перелеска и ползет вдоль реки. Вскоре Ледяная под склоном начинает шуметь. Это внизу потянулась шивера, предваряющая Долгановский порог. Мы ползем дальше.
— Стой, — говорю я. — Зырьте, вон табличка. Отцы приподнимают тент козырьком. Блестящая никелированная табличка привинчена к скальной стене над дорогой.
— «В этом пороге 7 мая 1967 года трагически погиб турист Сергей Долганов. 1948—1967 гг.» — читает Чебыкин.
— Потому порог и называется Долгановский? — спрашивает Люська.
— Да. Географ же тыщу раз объяснял, — говорит Борман.
— Дак че, — неизменно отвечает Люська.
— Вы шары-то в другую сторону поворачивайте, — ворчит Борман. — А то вторую табличку вешать придется…
Мы идем дальше вдоль Долгана. Шивера расслаивает течение на несколько неравных потоков. Потоки словно бы заворачиваются спиралью друг вокруг друга, обрастая пеной, и в сплошном мыле начинается порог. В густом кипении торчат каменные зубцы. То взблескивают, то пропадают желтоватые струи — как спины дельфинов. Взлетают фонтаны брызг. Стоит гул и рокот. Я отчетливо вижу три рельефных пенных барьера — три каскада Долгана. Да, Долган — это штука серьезная. Не то что водяной ухаб под Семичеловечьей, разломивший наш катамаран.
Я вылезаю из-под тента и пальцем указываю, где — чего, вычленяя из хаотичной круговерти основные звенья. Вот кинжальный слив, вот бочка, вот бульник, вот косые валы, вот воронка, вот обливной валун, вот плита-полоз, вот противоток, вот улово, вот заверть, вот подрезная струя, вот суводь, вот слив ромашкой, а вот подковой. Я напрягаю глотку, перекрикивая шум порога. Я объясняю, как нам надо проходить Долган. Я объясняю каждому, кому как надо работать. Я называю ориентиры. Я даже признаюсь, что командирское место — мое и мне с Борманом придется поменяться.
Борман слушает меня, морща лоб и шевеля губами. Градусов засовывает руки в карманы, косится на реку, презрительно щурится и сплевывает. Чебыкин млеет, слыша грозные и красивые слова: «пульсирующий вал», «отбойная струя», «телемарк», «оверкиль». Физиономия Тютина выражает предсмертную тоску. Демон, как всегда, безмятежен. Овечкин хмур и недоволен, как перед скучной и тяжелой работой. Люська таращится на меня в ужасе, открыв рот. Маша глядит чуть виновато, а может, даже грустно: стоит ли напрягать разум и силы, если перед нами — стихия, не знающая закона? Все эти пышные термины — та же пена на поверхности судьбы.
Мы добираемся до конца Долгана и оглядываем порог снизу вверх, задом наперед. И отсюда видно, что весь порог — это длинные, стертые, выщербленные ступени речного русла, по которым несется и скачет бешеная, слепая вода.
— Виктор Сергеевич, я не уверен в себе, — говорит Борман. — Может, вы все-таки сами поведете катамаран?
— Нет, — отвечаю я. — Поведешь ты. Лидер — это тот, кто лидер до конца. Будь уверен в себе. И если припечет, то не вспоминай, чему тебя учили. Лучше последовательно делай то, что считаешь верным. А вы, отцы, подчиняйтесь капитану беспрекословно. Это, между прочим, иногда труднее, чем командовать самому.
Отцы долго и задумчиво глядят на порог.
— Эротично…— наконец говорит Чебыкин.
— Страшно, — возражает Люська. — А можно по берегу пойти?
— Можно. Кто боится — идите по берегу. Ну, есть еще вопросы?
Вопросов нет.
— Значит, так, — говорю я. — Тогда вы возвращайтесь и готовьте обед. А я пойду в Межень. Вон она, за Хромым камнем. Два километра отсюда. Раз в день к четырем часам туда приходит автобус со станции Гранит. Мы на него не успеваем. Но я успею и договорюсь с водителем, чтобы он снова приехал за нами часов эдак в десять. Нам хватит времени, чтобы после порога разобрать, высушить и упаковать катамаран, собрать рюкзаки и поужинать. А в десять уедем на станцию, и ночью — домой. Расклад ясен?
