Александр Терехов - Каменный мост
Я отметил «была», Боря половецки подобрался, залил в себя чай болезненными лекарственными глотками, переждал «Мы жили большой семьей до тридцатого года в Кремле в трехэтажном доме на Коммунистической улице, над нами семья М., ужасно невоспитанные дети – летели игрушки из окон. Улица имела пустынный вид, все больше встречались заслуженные вдовы – Дзержинская, Орджоникидзе, потом переехали в Дом правительства, квартира 311, 16-й подъезд, пятый этаж…» – и мимоходом зашел на цель:
– А Ираида, вы сказали, это дочка… э-э?
– Петра. Вот он.
Мы вцепились в фотографию размером с социалистическую поздравительную открытку – в кремлевской квартире наркома гости в три ряда, человек тридцать, я осматривал женские лица – что-то особенное должно быть, я сразу узнаю ее…
– Петр слева внизу, в очках. Рыжеватый. Какой-то чужой ребенок у него на руках. Делегацию принимают.
– А был еще брат… э-э, Дмитрий, что ли?
– Вот, справа внизу, – что-то подтаяло в ней, – блондин с серыми глазами – это Дмитрий. На певца Лемешева похож. Фамильная черта – припухлость возле глаз. – И добавила: – Сыновья имели сильные натуры и нежные души.
– А как сложилась судьба Дмитрия? – быстро спросил Боря, решив копать там, где помягче.
– Дослужился до полковника. Из Испании привез куклу, щеголял в испанском костюме. А в тридцать восемь лет, перед самой войной, вдруг женился на двадцатидвухлетней, – она с омерзением выговорила, – бабе. Оказалась стервой. И разменяла фамильную квартиру. Мы ее ненавидим.
– А до этой женщины Дмитрий… не был женат? – с обреченностью наспех обученного сапера попробовал почву Миргородский и брякнул: – На Петровой.
– На Петровой? Да, успел жениться и на Петровой. Откуда он ее взял, неизвестно. Вроде бы привез из Китая. Интеллигентная такая женщина. Тетя Тася. На похоронах ее столько послов собралось. Нет, фотографии ее у меня не сохранились. Хотя много было… Куда-то подевались. Она стала потом женой Петра, и они продолжали жить в одной квартире, но уже все было так спокойно, что никто неловкости не замечал.
Как заметил видный русский педагог Симон Соловейчик, если ученик заканчивает отвечать, а учитель молчит, в шестидесяти случаях из ста ученик находит кое-что добавить.
– А перед войной у тети Таси и Петра что-то произошло. У него родилась внебрачная дочь Маша. Он ушел на фронт и погиб. У нее от какого-то немца из Коминтерна, Вендта, родился внебрачный сын, дебил. Немца репрессировали. Она уехала в Америку, Ираиду с братом отправила к нянюшке в Рязань. Судьба Дмитрия осталась неизвестной. Какой-то человек прислал письмо, что они попали в окружение. Мы пытались узнать, но будто ктото, – она закатила глаза на руководство, – посоветовал: лучше не пытайтесь. И вот квартира осталась в руках этой стервы, его молодой жены. – И повторила: – Мы ее ненавидим.
Мы заметали следы еще полчаса, и, только втыкаясь в обувь, Боря еще раз шагнул туда:
– А тот мальчик, сын Петровой и немца, где он теперь?
– В интернате. И, конечно, никого не помнит, не узнает.
– Спасибо, – и я тоже решил наудачу: – А вы ничего не слышали про дипломата Уманского, он жил в вашем доме, на первом этаже…
– Да, он был вхож в семью. Знаком с тетей Тасей. – Ей казалось, что мы уходили, она ослабела и продолжила, сама не понимая зачем. – Знаком. И даже очень.
Я чуял себя полуторатонной авиабомбой, летящей точно в пароходную трубу. Немец Вендт, Венд? Вент? – переспрашивать неудобно.
В пятницу утром я промчался по красной линии от «Университета» до «Красных Ворот» и с добрыми предчувствиями поднялся на второй этаж объединенного архива ЗАГСа г. Москвы; накатал заявление заведующей кратко и сильно: «дипломат Анастасия Владимировна Петрова, автор словарей и самоучителей английского языка», «сохранить память незаслуженно забытого ветерана МИДа».
У девушки на приеме населения еще мерцало в глазах что-то человеческое, девушка с розовыми щеками и нежными губами пошевелила этими губами и открыла шкаф за своей спиной – я увидел полки, забитые папками «Рождение», папками «Смерти» и папками «Браки», – по стрелочке «Регистрация браков» – по коридору направо порхали самые дружные парочки на свете, не нашла и отвела меня в недра, где за кодовым замком сидело существо заведующей по фамилии Козляник (в заявлении я написал «Козлец») – из тех, что ненавидит мужчин, детей, свое бесплодие, службу, целый свет из-за того, что подчиненная пришла в такой же серой кофте.
– Что вы хотели?
– Мне нужно знать, регистрировала ли брак Анастасия Владимировна Петрова в 1937 году, чтобы установить личность мужа. И свидетельство о рождении ее сына Петрова Василия Петровича.
– Эти сведения составляют личную тайну. Их охраняет закон. Мы не можем вам их открыть.
– Только вы можете помочь, все родственники умерли…
– Принесите нам справки, что все они умерли. Обращайтесь в дирекцию единого заказчика по месту жительства…
– Разрешите мне сказать? С безмерным равнодушием:
– Да.
– Может кто-то посмотреть свидетельство о рождении мальчика, не показывая его мне, и сказать лишь одно: записан ли там отец или стоит прочерк. Только это. Вы очень поможете.
– Нет. Сегодня вы придете, завтра сосед придет. Мы таких сведений не предоставляем.
Мразь, равнодушная скотина, каких таких сведений?! Записан ли отец в свидетельство о рождении олигофрена, которому шестьдесят пять лет, если он жив! Надо было сразу предложить деньги, думает, мне нужна квартира душевнобольного, шептал я, отступая мимо дворца бракосочетаний, – к подъезду подкатывали старые «мерседесы», на передних сиденьях сидели свидетели с алой лентой через плечо, такие серьезные, словно на них ленты пулеметные. Я позвонил Гольцману: что там?
– В картотеке Коминтерна Вендта, Венда и похожих… не значится. Среди нелегалов – тоже. Из репрессированных установлен Вендт Владимир Владимирович, 1892 года рождения, уроженец Латвии, механик. Арестован в июне 1938-го, расстрелян по приговору тройки УНКВД, статья 58, части 10, 11.
– Думаете, он?
– Еще Бруно Вендт, радист, член Коммунистической партии Германии. Окончил в Москве курсы радистов, Петрова могла преподавать ему английский. Член разведгруппы Зорге в Японии. В 1936 году отозван в Союз. Дальнейшая судьба неизвестна.
Еще и радист группы Зорге. Человек в наушниках в токийском подвале. Мы смотрим во тьму. И как это всегда бывает, сразу появляются Вендты, Венты, Фенды, весь мир состоит из них, и все подходящие – все проживали в Москве в тридцать шестом – тридцать восьмом, репрессировались и могли…
Значит, Ираида Цурко сдала брата-дебила в интернат, расчистила место для жизни, мамы нет, водить по музеям некому, в данную минуту проживает за границей – вот же он, важнейший вопрос, словно кто-то окликнул и показал глазами: туда! ТУДА – я сорвался к дочери Штейна, посла в Италии, рыдавшего, когда умер император: «Я оплакиваю свои идеалы».
