Захар Прилепин - Обитель
Себе, естественно, подобрал влитое: сапоги болотные, высокие, галифе с леями и гимнастёрку с раскосыми карманами.
Приоделся сразу в новое, умытый и наглый вышел на улицу с таким чувством, будто ему сейчас должны честь отдавать красноармейцы.
На радостях позабыл забрать необходимый инструмент. Вернулся на склад, получил три лопаты, кирку, топор, совок, полотно, ведро, щётку и веник — это Щелкачов заказывал.
«…Стирать землю с золотых украшений и складывать их в ведро, как рыбу», — посмеялся Артём; его всё смешило.
Ещё карандаши и бумага — для индусов с их черчением.
Со всем своим барахлом — тюк одежды, ведро, — ощетинившийся черенками лопат, чертыхающийся и попеременно что-то теряющий, еле выбрел на монастырский двор — там снова всё уронил.
Набежал Афанасьев, кинулся помогать — всё такой же весёлый, чубатый, леденец во рту, видимо, вчера хорошо раскинул святцы.
— Тёма! — пропел Афанасьев, поигрывая конфеткой в зубах. — И что, тебя ещё не убили?
— Нет, я теперь при Эйхманисе, — сразу выпалил Артём: сколько ж можно было в себе это таить.
— В качестве? — весело спросил Афанасьев и схватил себя за чуб, видимо, чтоб голова не отвалилась.
— Это, брат, секрет! — в тон ему ответил Артём, чуть дурачась.
— Но не шутишь?
— Честное соловецкое! — съёрничал Артём: ещё месяц назад ему и в голову б не пришло острить так. — А ты?
— А я тоже готовлюсь к переводу, — похвастался Афанасьев. — По театральному делу. Но ты кручёней, ты верчёней, ты вообще лихой паренёк, а? А приодет-то как? Дьявол меня разорви!
В ответ Артём только сморгнул с достоинством: да, лихой; да, разорви тебя дьявол.
— Ну, я побёг, — нарочито сковеркал язык Афанасьев. — У нас репетиция. Скоро премьера. Сам гражданин Эйхманис явится. Ты одесную от него сидеть будешь? Или ошуюю?
Артём захохотал, Афанасьев тоже — они по разу толкнули друг друга, как пацаны, и разошлись, только Афанасьев ещё раза три оглянулся.
Уже когда на некотором отдалении был, сдержанно, быстро осмотревшись, крикнул:
— А лопаты-то куда? Ведро? Ты его мыть будешь? Или зарывать?
Это уже были совсем нехорошие шутки, тем более что вокруг невесть кто бродил, но Артёму по-прежнему было всё равно: он картинно плюнул в сторону Афанасьева и отвернулся.
Там, куда отвернулся, в поле зрения как раз Ксива объявился — нёс свою отвисшую губу куда-то.
Артём, у ног которого лежало всё его барахло, перебрал ногой, что ему больше всего может сейчас пригодиться, и остановился на кирке.
«…Башку ему отшибу», — решил он, не очень отдавая себе отчёт в том, серьёзен он или нет.
Ксива, кажется, тоже догадался, к чему идёт дело, и, враз оценив ситуацию, достаточно поспешно пошёл в свою сторону и даже губу прибрал.
Артём ещё постоял, играя киркой, — ну, кто тут? Выходите, черти, — семеро варёных на одного пережаренного.
…Вернувшись к тюку с одеждой, уселся на него: «…а то унесут сейчас, как будешь объясняться…»
На мгновение задумался, что он всё-таки немного смешной в своих болотных сапогах посреди двора, но не захотел об этом размышлять, отмахнулся.
Пришёл Блэк, потёрся боком, Артём расчесал ему в том месте, где у собаки была бы борода, когда б росла. Блэк благодарно закатил чёрные глаза. Дышал он сладким собачьим духом — Артём с детства любил этот запах.
Олень Мишка выжидательно стоял рядом: тут только чешут или могут угостить сахарком?
Даже соловецкие, такие тоскливые, облезлые, почерневшие стены, пустые монастырские окна, словно бы пахнущие чекистским перегаром, нелепые звёзды на куполах — даже это всё на сегодняшнем солнце играло, немного раскачивалось и, если прикрыть глаза, двоилось, троилось.
…Но когда одна беда миновала тебя, а судьба своего требует, всё равно выйдет другая.
Где-то на самом дне билось, как журчеёк, слабое предчувствие, что лучше притаиться и пропасть в такое утро, но как было внять этому чувству.
Откуда ни возьмись появился десятник Сорокин — со своими потными подмышками, пахнущими, как с утра пойманная и уже тронутая солнцем рыбина, со своими грязными, как соломенная труха, слипшимися младенческими волосами, со своим мутным взором бешеной собаки и губами, полными слюной, словно их, как конверт, промазали клеем, но не заклеили.
Он был очень пьян.
В жизни его очевидным образом произошло важное событие; ощущение этого события клубилось вокруг него, как рой помойной мошкары.
Чайки сопровождали Сорокина с остервенелыми криками: им тоже, наверное, казалось, что он под мышками несёт по рыбе.
Сорокин первым увидел Артёма и с полминуты, время от времени моргая, разглядывал его, пытаясь вспомнить, когда и где видел этого типа. Болотники, галифе с леями и гимнастёрка с раскосыми карманами сбивали с толку, но Сорокин поднапрягся и наконец озарился.
Перед ним был тот самый шакал, что однажды унизил его перед лагерниками.
Сорокин обещал запомнить его — и, надо ж те, запомнил.
«Мне продукты ещё надо получить», — некстати и с лёгкой тоской подумал Артём, оглядываясь: неудобно же идти с этими лопатами к ларьку… Или на кухню? Что там было написано в командировочной бумаге?
— Ты, шакал, думал, моя амнистия спасёт тебя? — начал Сорокин издалека; его шатало, но не так, чтоб очень, и вообще, подумал Артём почти отстранённо, он здоровый мужик, этот десятник. — Я из тебя сейчас выбью длинную соплю, — цедил Сорокин, подходя всё ближе. — И удавлю на этой сопле.
Когда Сорокину оставалось полтора шага, Артём, безо всякого усилия и ни о чём не думая, быстро привстал с тюка и ударил бывшего десятника в подбородок снизу.
Сорокин упал.
Артём снова сел на тюк.
Он сидел и смотрел в небо, рядом лежали лопаты, кирки, Сорокин, стояло ведро, в трёх шагах, подняв уши, застыл удивлённый Блэк, олень Мишка, напротив, отбежал чуть дальше, но всё равно оказался на пути красноармейцев, которые всё видели и спешили к Артёму.
За шиворот, как нашкодившего щенка, его подняли с тюка и дали оплеуху.
Артём хотел всадить ещё и красноармейцу, но его уже остужало, как чугунок, снятый с огня и опущенный под воду, — ещё шипело и парило, однако с каждым мигом становилось холодней и холодней.
— Куда его? — спросил один красноармеец второго.
Тот, присев на колено, теребил Сорокина:
— Подох, чё ли?
Не услышав ответа, со скрипом поднялся и чуть озадаченно оглянулся, видимо, ожидая немедленно увидеть поблизости доктора Али, которого отчего-то не было.
У Сорокина изо рта натекла слюна. В слюну села и чуть не увязла там крупная муха.
— У меня командировочное удостоверение от Эйхманиса, — злобно сказал Артём, но смотрел при этом всё равно на Сорокина:…неужели?
