Джон Ирвинг - Человек воды
Однажды вечером один из братьев спросил Богуса, когда он собирается принять ванну[35].
— Если тебе хочется побить меня, — сказал ему Трампер, — то давай.
Неделю спустя тот же самый парень подошел к нему.
— Я хочу побить тебя, — заявил он.
Трампер не вспомнил его и выполнил компетентную подсечку ногой, поднял парня за ноги и крутанул, словно рычаг в музыкальном автомате.
Друзья-соратники брата вышвырнули Трампера из бара.
— Господи, — пробормотал Богус, обескураженный. — Так он был из этих чокнутых. Он хотел меня обратить! [36]
Но в Айова-Сити насчитывалось не менее двух дюжин баров, к тому же он не так уж много пил.
С мрачной одержимостью и упорством он трудился над переводом поэмы. Он почти закончил ее, когда вспомнил, что в середине осталось много строф, которые он выдумал сам, и еще куски, которые он не перевел совсем. Потом он вспомнил, что некоторые из прежних его примечаний являлись сплошной выдумкой, так же как и часть глоссария терминов.
В глубине души ему хотелось быть таким же честным, как Тюльпен. Она всегда придерживалась только фактов. Поэтому он просто начал сначала, переделывая весь перевод до конца. Он проверил в словаре каждое слово, которое не знал, и обсудил с Хольстером или с девушкой, знавшей фламандский, все те слова, которые не смог найти в словаре. Он написал правдивые примечания для каждой допущенной им вольности и пространное откровенное введение, в котором объяснял, почему он не стал пытаться перевести поэму в стихах, а предпочел сделать это в обыкновенной прозе. «Оригинальные стихи просто ужасны, — писал он. — А мои — еще ужаснее».
Хольстер был поражен. Единственным камнем преткновения между ними было желание Хольстера заставить Трампера сделать некоторые вводные замечания, «определив место» поэмы «Аксельт и Туннель» в перспективе расширения исследований северогерманской литературы.
— Кого это заботит? — спросил Трампер.
— Меня! — воскликнул Хольстер.
И он написал, и это не было ложью. Он упомянул все другие работы, о которых слышал, затем признался, что ничего не знает о произведениях, написанных на языке Фарерских островов. «Я понятия не имею, есть ли какая-нибудь связь между этой поэмой и фарерской литературой того же периода», — писал он.
— Почему бы вам просто не сказать, — заметил ему Хольстер, — что вы предпочитаете не делать поспешных выводов о связи «Аксельта и Туннель» с героическим эпосом Фарерских островов, поскольку вы не занимались тщательным изучением литературы Фарерских островов.
— Потому что я этим не занимался вообще, — возразил Трампер.
Раньше Хольстер мог бы настоять на своем и заявить, что Трамперу следует заняться изучением фарерской литературы, но демонические усилия Трампера произвели на него такое огромное впечатление, что он не стал спорить.
На самом деле он оказался очень милым человеком. Как-то раз за обедом в воскресенье он спросил Трампера:
— Фред, я полагаю, эта работа для вас — что-то вроде терапии?
— А какая работа — нет? — ответил ему Трампер.
Хольстер всячески пытался извлечь его из подвала. Он не возражал против того, чтобы Трампер жил в своем подвальном этаже, словно крот-невидимка, но время от времени он стучался к Богусу и приглашал его к себе наверх выпить.
— Если вы тоже собираетесь выпить, — говорил ему Трампер.
Кроме своей диссертации, Богус изредка писал только письма к Коуту и Бигги, и еще реже — к Тюльпен. Коут отвечал ему и слал фотографии Кольма; раз в месяц Бигги присылала бандероль с носками и нижним бельем, приложив к ним рисунки Кольма.
Но он ничего не знал о Тюльпен. Его письма к ней в основном были просто описанием его жизни в Айове: Трампер в роли отшельника. Но в конце каждого письма он делал приписку: «Я действительно очень хочу тебя видеть».
Наконец он получил от нее весточку. Она прислала ему почтовую открытку с изображением Бронкского зоопарка, в которой написала: «Слова, слова, слова…» — столько раз, сколько уместилось на открытке. В конце она оставила немного места, чтобы Добавить: «Если бы ты хотел меня видеть, то ты бы это сделал».
Но вместо этого он с головой ушел в работу над «Аксельтом и Туннель». И только однажды, когда он услышал, как девушка, знавшая фламандский, плачет в своем алькове, и не встал с места, чтобы спросить, не может ли он ей чем-то помочь, он приостановился и задумался о том, что «Аксельт и Туннель», возможно, не лучший выход.
Поэма «Аксельт и Туннель» заканчивалась очень плохо. И все из-за грязных мыслей, которые одолели Аксельта, привязанного к грот-мачте, перемазанного запекшейся кровью отца и подвергшего себя истязанию стрелами-убийцами. К тому же, вернувшись в королевство Старого Така, Аксельт узнает, что Хротрунд был в его замке и пытался увезти с собой Туннель, но потерпел неудачу (или раздумал), после чего уехал.
Аксельт велит перерыть все королевство в поисках убийцы отца, но никого не находит. Затем он возвращается домой в замок, мучаясь вопросом: почему Хротрунду не удалось увезти Туннель (или почему он раздумал)? Пытался ли он сделать это? И если да, то как далеко зашел?
— Но я его даже не видела, — протестует Туннель. Она гуляла в саду, когда в замок явился Хротрунд, чтобы похитить ее. Может, он просто не нашел ее? В конце концов, замок очень большой. К тому же видевшие Хротрунда люди еще не знали об убийстве Така, поэтому появление Хротрунда не было для них великим событием, пока не вернулся флот и не принес злую весть. Тогда все всполошились, повторяя:
— Ну надо же, он только что был здесь!
Аксельт сбит с толку. В одиночку ли действовал Хротрунд? Кто еще вовлечен в заговор? Кто-то напоминает ему, что на празднике святого Одда с Хротрундом танцевала Туннель.
— Но я танцую со многими мужчинами на празднике святого Одда! — возмутилась Туннель.
Аксельт ведет себя более чем странно. Он требует тщательно обыскать прачечную замка и находит пару неизвестно чьих кожаных башмаков, одну неизвестно чью запятнанную нижнюю юбку и неизвестно чей вызывающе-большой мешочек для мужского стручка.
Держа в вытянутых руках неряшливую охапку, он встает перед Туннель и пытается добиться от нее признаний с помощью этих улик.
— Каких улик? — восклицает Туннель. Хротрунд так и не найден в королевстве Така.
С побережья приходит весть, что Хротрунд в море, прячется в северных фиордах и грабит маленькие незащищенные города вдоль побережья. Бессовестный пират! К тому же, подчеркивается в донесениях, Хротрунд грабит города скорее из спортивного азарта, чем из желания завладеть золотом и едой. (В нижнем древнескандинавском слово «спорт» означало «изнасилование».)
Аксельт все мрачнее и глубже замыкается в себе.
— Откуда это пятно? — вопрошает он Туннель, тыкая пальцем в старый синяк на ее прекрасном бедре.
— Почему ты спрашиваешь? Думаю, это моя лошадь, — отвечает ни в чем не повинная Туннель, и Аксельт хлещет ее по лицу.
Не в силах больше терпеть подобного обращения, она умоляет мужа позволить ей самой поймать мерзавца Хротрунда, прибегнув к женской уловке, чтобы раз и навсегда доказать свою невинность. Но Аксельт боится, как бы не одурачили его самого. Поэтому он отклоняет ее просьбу. Но она настаивает. (Если хотите знать, вся эта дурацкая интрига — самая занудная во всем тексте.)
В конце концов, после множества перипетий на протяжении двадцати двух строф, Туннель снаряжает богатую лодку товарами, служанками и садится в нее сама, намереваясь плыть к северному побережью, в надежде спровоцировать нападение Хротрунда. Но когда Аксельт раскрывает ее замысел, он решает, что эта уловка приготовлена для него; в страшном гневе он сбрасывает товары с ее богатой лодки, оставляя служанок и саму Туннель на волю судьбы. Без единого мужчины, способного править в море, без оружия, которое было бы зашитой, утлая лодчонка, набитая бестолковыми, впавшими в истерику женщинами, плывет к северным фиордам, прямо в лапы к Хротрунду. Но, несмотря на многочисленные увещевания подданных королевства Така, Аксельт наотрез отказывается следовать за женой.
И тогда происходит то, что и должно было произойти: Хротрунд набрасывается на них. Какую ужасную беду накликал на свою голову Аксельт! Его жена была ему верна, но своими беспочвенными подозрениями он толкнул ее к супружеской измене. А что могла поделать Туннель, когда ее несчастных служанок окружили длинноволосые лучники, а сама она лицом к лицу столкнулась с грязной свиньей Хротрундом?
И тогда она пускается на хитрость — да, это была дьявольски-прозорливая уловка.
— Рада приветствовать тебя, Хротрунд, — говорит она. — Уже многие месяцы молва о твоей доблести и отваге достигает моих ушей. Сделай меня своей королевой, и наш господин Аксельт будет побежден!
