Олег Егоров - Казейник Анкенвоя
Я мог, пожалуй, избить его. Учитывая нелепую смерть Лаврентия, избил бы.
Но запас моих сил почти совсем израсходовался. Силы я тогда вынужден был экономить.
- Направо магистраль, - сказал я Зайцеву. - Поймаете частника, доберетесь без лишних проблем.
- У меня денег нет, - голос редактора дрогнул. - У меня все деньги почти двести тысяч зеленью в ячейках. На улице Ямского поля, и на проспекте Вернадского.
Я отдохнул, и пора было идти на электричку. Из сумки ассигнаций, внесенных Борисом Александровичем за жизнь пилота Шевченко, я взял только двести нефтедолларов, оставленных вначале пути на таможне у кого-то из анархистов под расписку. Две купюры по сотне. Я ловко и осторожно, чтоб не уронить Вьюна, сместил молнию нагрудного комбинезонного кармашка, и подбросил одну сотню к шлепанцам редактора.
- Удивительно, что мы встретились. Это судьба, - переполнился чувствами Зайцев, поднявши купюру.
- Я более года встречался с дюжиной редакторов безо всяких последствий.
Зайцев помчался вправо по дамбе. Я встал с корточек, и перехватив удобней Вьюна, отправился влево к роще. С перекурами на пеньках и пригорках, за час я добрался до станции. На станционной площади я зашел в обменный пункт и сменял ассигнацию на три тысячи отечественных рублей. И только уже в электрическом вагоне, устроившись на последней скамье, достал я ампулу с нашатырным спиртом. Отколовши стеклянный колпачок, я натряс на свою ладонь содержимое ампулы, и дал Вьюну вдохнуть изрядную порцию аммиака.
Вьюн дернулась всем телом и очнулась. На щеках ее проступил румянец. Она села, болезненно морщась.
- Жбан разламывается. И тошнит. Как если прямым ударом в челюсть на спарринге завалили. И еще когда чердаком треснешься обо что-нибудь крепкое.
- Ты и треснулась обо что-нибудь крепкое.
- Обо что?
- Ничего не помнишь?
- Последнее, когда пепел твой высыпала на палубу.
«Ретроградная амнезия, - поставил я опытный диагноз. - Порядок. То, что доктор Сербский прописал». Подобный эффект иногда наблюдается после черепно-мозговой травмы средней тяжести. Помню, я под городом Солнцево в автомобильную аварию угодил. Но помню избирательно. Последнее, что помню, заправочную колонку. Авария случилась минут через пятнадцать.
- А где Лавочка? - Вьюн завертела больной головой. - В тамбур вышел?
- Просто вышел. Совсем.
- Что за пурга? - оторопела Вьюн.
- Тебе видней, - я отвернулся к окну. - Вы в стороне от меня выясняли. Потом он ушел, а ты вернулась.
- Ни черта не помню, - Вьюн с болезненной гримасой потерла висок. - Наверное, признался, что телка у него в этом… на Валдае. Ладно. Проехали. Все равно, мы разные. Не срослось бы у нас в нормальной жизни. Обо что я хотя бы?
- О скамью. На платформе. Об угол. Помидор там был раздавленный, ты наступила.
- Беда не приходит одна, - философически заметила Вьюн.
- Это не беда. Легкое сотрясение. Покружится и пройдет. Спи, тебе надо.
- Пожалуй.
Она уснула, загнав ладонь между щекой и моими коленями. И так она проспала до Москвы. В Москве мы угадали под ливень. Словно Казейник переметнулся вместе с нами. Что же, ливень для нас был естественной средой обитания. Обгоняя нас, мчалось под ближайшие крыши мужское и женское население электропоезда. Мы шагали по лужам и ручьям как парочка непромокаемых призраков. Вышли на привокзальную площадь, где я посадил Вьюна в такси.
- А ты чего ждешь? - спросила Вьюн в открытую дверцу.
- Я на метро. Я уехал на метро и вернусь на метро. Я последовательный.
- А я что, рыжая? - обиделась Вьюн.
- Да. Ты рыжая. И умная. И смелая.
Захлопнув дверцу, я поплелся к неоновой букве «М».
- Избавиться хочешь? - у входа она поймала меня за капюшон. - Ошибочка.
Я тоже последовательная. Вот только в багажнике скучно трястись.
Ближайшая зеленая ветка росла на станции «Театральной». Там и пересели мы в последний вагон, пустой на четверть.
- Ты меня провожать надумала? - спросил я, косо глянувши на мою послушницу.
- Сейчас. Губы раскатал. Просто не могу я так сразу ввалиться к предкам.
- А как можешь?
- «Как-как», - огрызнулась Анечка. - Заладил. Постепенно. У бабки перекантуюсь. На «Водном стадионе». Она тренер по синхронному плаванию. Реабилитирует.
- А мать не жалко?
Ответ последовал уже на «Белорусской». Причем, вопросительный.
- Мы будем с тобой друзьями? - Анна прислонилась виском к моему плечу.
- Мы уже друзья.
Она долго молчала. Потом слегка оживилась:
- Ты известный писатель?
- Нет.
- Огорчаешься?
- Вряд ли. Известность плохо лепит. Она не делает никого умней, добрей или талантливей. Она вылепляет лишь объекты поклонения и зависти.
- И подражания, - возразила девочка-друг.
- Последний объект подражания умер на кресте.
- Точно, - согласилась девочка-друг. - И Он знаменит. Он бешено популярен.
- Ты подражаешь Ему? А я? Ему подражал кто-нибудь? Апостол Петр от Него трижды отрекся в минуту смертельной опасности.
- Мы простые люди, - возразила девочка-друг. - Нам простые примеры для подражания требуются.
- Разве сложно любить?
- Сложно, - Вьюн вздохнула, и закрыла глаза. Я видел ее в темном стекле напротив. - Особенно врагов. Я не могу полюбить врагов. Не могу, и все.
Она была искренна и чиста. Искренней и чище меня. Я тоже не смог полюбить врагов моих. Ни разу. Я прощал долги, обиды, ложь, вероломство, измену. Но я не любил врагов моих. Стало быть, задремавшая на моем плече девочка была честнее меня. Я простой человек. Я не способен подражать моему Господу.
«Осторожно двери закрываются, - предупредила заигранная пластинка вагонных пассажиров. - Следующая станция «Сокол». Двери осторожно закрылись, чуть не прибив чумазого скунса. Скунс обложил многоэтажными выражениями весь мир и занял почти всю кожаную скамью своими вискозными сумками. В сумках было добро. Вне сумок только зло. Скунс ненавидел своих врагов и друзей, ненавидел встречных, поперечных, и даже саму свою жизнь. Скунс был простым человеком. Настала пора мне выходить, и я разбудил Анечку Щукину.
- Позвонишь? - спросила Вьюн.
- Позвоню. Куплю металлическую коробку с функциями, обзаведусь дюжиною циферок, и тотчас позвоню, - пообещал я девочке-другу, покидая вагон.
- Но ты моего номера не знаешь! - крикнула она за моей спиной.
Двери встретились, и состав унесся в темную норку. Двери встречаются чаще, чем люди. Это нормально. Я не знаю номера Анечки Щукиной. И это нормально. Кому-нибудь другому позвоню. Главное, я возвращаюсь к моей жене и коту моему, нареченному именем красавца-поджигателя Троянской войны.
