Леонид Сергеев - Самая счастливая, или Дом на небе
Все это она сказала с неподдельной искренностью, и я понял, что такая естественность может быть только в значительном человеке. В ней, действительно, угадывалась цельность натуры, какое-то величие. «Лесная дева, дочь природы», — подумал я и разулыбался.
— Чему вы усмехаетесь? — ее глаза недоверчиво сузились.
— Завидую вам, — сказал я, на самом деле подумав, что за свои сорок лет ни разу не был в Сибири.
— В прошлый приезд я сидела в этом вашем кафе, насмотрелась на разных насмешников из литературных компаний, артистической среды… А привези их к нам в тайгу, они оказались бы слабаками…
— Я тоже один их них, — вставил я.
По-моему, она хотела сказать: «Вы, кажется, другой», но осеклась и, помолчав, продолжала:
— Их бы к моему отцу, он сделал бы из них настоящих мужчин… Хотя нет, наверное, не сделал бы. Из кирпича масло не выжмешь и на голом месте ничего стоящего не вырастет…
— Нет, все-таки сделал бы, — помолчав, добавила она. — Отец всесильный, он все может.
— А настоящие мужчины это какие? — я приосанился и надулся, пытаясь внести в беседу элемент игры, но она ответила серьезно:
— В которых есть стержень… Во взгляде готовность преодолеть трудности… Да, в них сразу видно что-то особенное… С таким мужчиной не страшно оказаться на необитаемом острове. Он построит дом, найдет пищу…
Она вновь пригубила кофе.
— И женщины здесь не такие… Наша женщина прежде думает о своем мужчине, а потом уже о себе. А ваша москвичка вначале выяснит, как он относится к ней… Да что там! Наши женщины ходят по углям! И я могу!..
— Ну уж не придумывайте.
— Я никогда не вру, — резко бросила она. — Мой отец тебя за такие слова…
Она сказала «тебя», и я понял, как сильно задел ее достоинство.
— Я никогда никого не обманывала, — твердо заявила она. — И не прощу, если обманут меня.
— Застрелите? — я все не терял надежды внести в разговор юмористические нотки, но вновь потерпел поражение — она говорила то, что думала:
— Просто никогда не подам руки такому человеку.
«Как она не вжилась в городскую среду, ведь года четыре училась в Иркутске?» — недоумевал я. Было похоже, что пребывание в городе еще явственней выявило ее суть, ее определенность и самостоятельность, четче обозначило ее моральную основу. Это не соответствовало привычным стандартам. Но, тем не менее, в центре Москвы, в кафе, в одном из «злачных заведений», как говорят мои приятели, передо мной сидела мифическая Диана.
Успокоившись, она снова перешла на «вы» и без всякой манерности произнесла:
— Конечно, здесь много интересного: театры, музеи, но ведь в них вы, наверно, редко ходите?
— Вообще не хожу.
— Ну вот, видите. А от ежедневной сутолоки можно сойти с ума… На природе — совсем другое дело, там есть время подумать о вечном, проникнуть в таинство мироздания, передать свои наблюдения людям, которые придут за нами на эту землю… В городе люди оторваны от земли, сами себе рубят голову… Конечно, они живут в хороших условиях, но это приедается… Забивают добром квартиры, а добро должно быть внутри нас. Все их добро преходящее, а знания неглубокие, наносные. Сейчас полно таких преуспевающих. Надоели эти преуспевающие… Познать себя, свою связь с остальным миром — вот что главное… У нас люди проще и лучше. Они способны на жертвенность.
«Она права, — мелькнуло в голове. — Настоящие духовные ценности неизмеримо выше разных знаний».
Заметив, что я сник, она сменила тему:
— Поговорим о чем-нибудь другом. О чем вы пишите?!
— Сейчас надо написать статью об одном режиссере… — я начал рассказывать про известного театрального деятеля, про его взгляды на искусство и на жизнь вообще.
Она внимательно слушала, наклонившись вперед и подперев щеки руками, потом, когда я смолк, снова откинулась.
— А что такое искусство вообще? Для меня это память народа. Это прежде всего ремесла. Приезжайте к нам, вы увидите таких мастеров! У них все подлинное, достоверное. Вот о ком нужно писать… А в театре и в книгах много надуманного, ради красивости. Конечно, там богатое воображение и все такое, но… хороших писателей мало. Большинство все что-то выдумывают, какие-то сказки, — она глубоко вздохнула, еще раз пригубила кофе и, как бы приняв допинг, с новой силой обрушила на меня свой разрушительный настрой:
— Вы тоже преуспевающий?
— Ну, по нашим понятиям, я живу неплохо.
Она неопределенно хмыкнула, потом спросила, люблю ли я животных, умею ли бегать на лыжах?.. Ее прямолинейные вопросы ставили меня в тупик. Казалось, я для нее своеобразный стендовый образец, на котором она испытывает москвичей на прочность. В конце концов меня заело, и я рассказал, что зимой каждое воскресенье хожу на лыжах в парке рядом с домом, а летом отпуск провожу на реке со своей собакой.
— У вас есть собака? — удивилась она, и я понял, что мы нащупали общую почву.
Мы проговорили часа три, не меньше. За это время я выпил несколько чашек кофе и выкурил с десяток сигарет, но, видимо, произвел на нее впечатление — она попросила проводить ее до общежития аспирантов и, прощаясь, придумала хороший повод увидеться на следующий день.
— Я постараюсь уговорить вас съездить к нам, — сказала, протягивая узкую крепкую ладонь. — К тому же, у меня здесь, в Москве, никого нет, а с вами можно поговорить.
Весь следующий день я думал о ней. Статья о режиссере писалась плохо: набросал какой-то сумбурный план, исчеркал пять страниц, потом прочитал — все коряво, уровень школьного сочинения, не выше. Когда пришел в кафе, она уже была там, ходила по холлу и рассматривала фотовыставку; увидев меня, пошла навстречу.
— Мы договорились в начале шестого, а сейчас уже около семи, — недовольно выговорила она.
— По-моему, мы договорились от шести до семи, — начал оправдываться я.
— Нет, в начале седьмого. У тебя неряшливая память. У вас, — поправилась она.
— Ну, извините, — я примирительно взял ее за локоть, но она отдернула руку.
Только мы сели, как назло, подходит знакомый журналист, любитель посмаковать анекдоты. Мы сели в углу, в укромном месте. Нет, на тебе — этот прилипала! И главное, как нарочно, накануне ни с того ни с сего подумал о нем: «Что-то давно его не видно». И вот — пожалуйста! У меня всегда так: год не вижу человека, стоит о нем вспомнить — на следующий день встречу как пить дать. Ну, этот говорун, ясное дело, мимо не пройдет. Вот и на этот раз подскочил да еще подсуропил:
— Ого! Привет! Ты, как всегда, с новой девушкой!
Этот тип, сколько ни встречал меня одного, делал вид, что не замечает, но увидит с женщиной — сразу подкатит: «Привет! Как дела?».
Но она, молодчина, сразу торопливо вмешалась:
— Извините, нам нужно поговорить.
Я взял себе кофе, ей — яблочный сок. Она, как и обещала, начала рассказывать о себе, о своем таежном поселке, про деревья, прокаленные солнцем, про труднопроходимые тропы и свежескошенные луга, про то, как она учительствует в сельской школе, про своих братьев — «невозмутимых мужчин», которые «никогда не говорят обиняками».
— …Они сдержанные, понимаешь? Понимаете? — пояснила она. — Не то что городские мужчины, балаболы… А вот мой отец, — она достала из сумки фотографию, и ее лицо просветлело.
На фотографии был высокий прямой мужчина с бородой; в одной руке держал ружье, другую положил на голову лохматой собаки.
— Отца все уважают, — притихшим голосом сказала она, — потому что он справедливый и добрый… Он личность, в нем есть то, чего нет в других, что свойственно только ему.
Она смотрела на снимок, как на икону, и, судя по проницательному, испытующему взгляду мужчины, делала это не зря.
— А рядом с ним наш Буран. Он отважный, ни секача, ни медведя не боится. И он красивый. Видишь, какая у него длинная седая шерсть?
Она совсем перешла на «ты».
— Он однажды спас мне жизнь. Мы тогда шли на лодке по порожистому притоку. На моторе. Отец, Буран и я. Был сильный ливень, и отец соорудил на лодке навес, натянул брезент, чтобы нас не заливало. Мы шли около отвесного берега. Вдруг услышали гул и поняли: приближается обвал. Отец взял на середину реки, но мы не успели: часть берега отделилась и рухнула в воду. Лодку подкинуло, перевернуло, и она быстро погрузилась. Я оказалась в брезентовом мешке, как в ловушке. Вокруг глина, камни, представляешь? У борта была воздушная подушка, в ней я и дышала. Выход из брезента находился где-то подо мной. Я нырнула в грязь, нащупала выход, выбралась, а там камнепад, бревна плывут, ветви… Один камень попал мне в голову, и я потеряла сознание… Потом отец сказал, что меня Буран вытащил… Представляю, какие мы были, в грязи и глине, как черти, — она впервые улыбнулась.
У нее была хорошая, открытая улыбка, она по-новому осветила ее лицо. Эта внезапная улыбка выдала в амазонке женственность и добросердечие.
