Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
Ему приснилось, что он выкопал какую-то банку от сухопайка, а в банке кто-то царапался и кричал тоненьким голоском: «Детство! Детство! Детство золотое!»
Дивизион тем временем жил обычной ночной жизнью. Возле вкопанной у казармы бочки вспыхивали тихие огоньки, обсуждались новости дня.
Согласно заключению, майор Курбанов подорвался в Долине смерти на одном из 122 снарядов, выпущенных в белый свет гаубичниками старшего лейтенанта Литвинова из артполка. В курилке же считали, что это был меткий выстрел. Однако этому значения не придавалось: специалисты-баллистики определили, что из артиллерийских систем, стоящих на вооружении в настоящий период, в том числе и зарубежных, по движущейся цели размером 170×50 с расстояния 2,5 тысячи метров, да еще с этим негодным ночным прицелом, да еще с короткой остановки на третьей секунде, успешно выполнить одиночный прицельный выстрел можно только теоретически. Поэтому за халатное отношение к своим обязанностям, то есть несвоевременную очистку территории от неразорвавшихся боеприпасов, на начальника южного сектора полигона капитана Котько было наложено взыскание — приостановлено очередное воинское звание.
Однако курилка стоит на своем, и из года в год пересказывают, как легенду, историю сержанта, который из пушки застрелил майора, и молодые командиры непременно слышат об этом после первого же своего офицерского собрания, за бильярдом, за крепким стаканом в кругу ветеранов-однополчан, и сердце их наполняется гордостью за самоходную артиллерию, за родной дивизион, где были некогда такие мастера.
4Говорят, он работает в Красном Селе. К нему специально приезжают, даже из других городов, кто слышал, как он делает клапана. Обычно на станции всегда перетягивают, чтобы не было стука, и клиент доволен, а то, что запорют распредвал, — наплевать.
Он же — никогда: ровно 0,15 — и обязательно посмотрит карбюратор, наладит такую смесь, что и не снилось, прием — закачаешься! А холостой ход?!
— Да, что и говорить, мастер, знаешь, за что отстегиваешь, не жалко, — рассуждают частники.
Его мать недавно кому-то рассказала, что сам выучился варить варенье из зеленого крыжовника с вишневым листом.
Оказывается, это целая наука: нужно трижды довести до кипения, после каждого раза выносить на холод на шесть часов, иначе оно помутнеет, потеряет изумрудный цвет и уже не будет «королевским». Ему очень важно, как подать: оно должно играть на столе, нужны тонкие стеклянные вазочки на длинной ножке, сейчас таких не выпускают, одна надежда — вдруг удастся в антикварном, он даже вешал объявление — все без толку. Они получили квартиру на Юго-Западе, только там он почти не показывается.
Кто-то говорил, он все чаще и чаще бывает в просторной пятиугольной комнате, в башне на последнем этаже у Нарвских ворот, где по стенам китайские гравюры, пыльные книги, сухие растения, валяются милые безделушки, ветхие тусклые ткани, где на свист выходят мыши, и едят сырные корочки, и уходят обратно. Там удивительно пахнет.
Она сама остановила часы: пусть уйдет из его жизни медный звон и запах — непоправимости, — думает она, хотя прекрасно знает, что это невозможно, и ему продолжает сниться тяжелый густой дух сгоревшего артиллерийского пороха, брякает гильза о казенник — шипит синий огонь, — ей хочется, чтобы он был с ней даже во сне, и уже наплевать, что не будет детей.
— Он лучший любовник, — призналась эта женщина. — Я сойду с ума…
Но дело не в этом, он сразу оценил, еще когда в первый раз отодвинул шелковые занавеси под цвет старого дерева и отметил про себя, что слева — перекрывает Шкапина, справа — Промышленную: получается — замыкает на себе весь участок от Ворот до райсовета, и райсовет, и два перекрестка перед ним! А если посадить толковых ребят на Бумажный канал, то будет вообще не взять, даже с воздуха: придется заходить в лоб, а таких дураков нет, не изобрели еще таких дураков, чтобы его атаковали с фронта.
Похоже, он останется жить, там хорошая позиция.
Он ей как-то об этом сказал, она, разумеется, не поняла. Женские интересы лежат в других областях: они не могут рисковать ничем из того, что выпало сверх отмеренного, но, не раздумывая, оставят все ради этого счастливого билета, хотя знают, что придется расстаться, и, бывает, плачут даже в первый день, потому что никому не известно, когда это произойдет.
— Я не могу бороться за место в его сердце, — говорила она подруге, — у него его просто нет.
И может быть, поэтому ничего не сказала, когда он обратил внимание на зеркала, занавешенные черным шифоном.
— Что такое?
— Я потеряла маленького брата.
Она никогда не скажет об этом, чтобы не называть имени того, что для нее страшней собственной гибели, чтобы не утратить счастливый билет. Откуда ей знать, что с ним ничего такого не может случиться, потому что у него блестящая реакция, прекрасная прыгучесть и уникальное чувство ориентации? А хоть бы и так. Вот потому он не узнал, что тот, кого он называл Доктором, закончил свою практику.
Ее вызвал один человек, который был там, на месте, и своими глазами видел разорванное железо, горящие скаты, изуродованных мертвецов. Он держал в руках раздавленную фуражку на подкладке и сам лично прикрыл брезентом его сапоги, в которых навечно остались торчать ноги.
— Очевидно, прямое попадание, больше ничего не осталось. Я сам видел, — сказал он, — я слышал, как хрипит, прижимая к животу пробитую радиостанцию, какой-то майор, и течет из этой дыры, затыкай не затыкай, что-то ужасное, какая-то каша вместе с сопротивлениями и конденсаторами: «Сука!., козел!.. Литвинов!.. куда лепишь, подонок! я узнал тебя!.. Литвинов!..» Извините, конечно, за подробности. Вы поняли? Они попали на марше под наши стволы. У местных нет такого калибра. Это несчастный случай — трагическое недоразумение. Бывает, к сожалению, еще бывает. Без этого не обходятся ни одни большие маневры.
Потом этот человек размяк, ей даже показалось, задремал на минуту.
— Это только между нами, — вдруг сказал он, — только для вас: я там часто допрашивал пленных, поверьте, приходилось, и один сказал, что где-то там они наткнулись на безногого офицера, который полз среди камней, он полз, как гюрза. Они его трогать не стали: на него было страшно смотреть. Я подумал: «Ага!» Доложил. А мне говорят: «Ерунда». Мол, во-первых, с таким ранением не ползают, во-вторых, местным доверять нельзя — не исключено, что просто ловушка. Вот так бывает… Вы не можете себе представить, — продолжал он. — В этих местах трудно рассчитывать на сердечный прием. Там нет никого — пустые кишлаки. Только, скажем, на восьмой день пути — силуэт всадника или блеснет бинокль из-за камня, и все — только мурашки бегут.
Я читал, что там в 1842 году при подобных обстоятельствах английский полковник Вильсон потерял два превосходных эскадрона, кстати, тело одного офицера так и не было найдено, и только слово полковника решило вопрос о пенсии. Но вот самое главное. «Мне дела нет до его вдовы и малюток, — писал он домой, — для меня было важно сохранить честь полка. Жене солдата Ее Величества, мне представляется, нет нужды объяснять, что это так. И потом, я не считаю дезертиром того, кто уходит в другой мир, а вот чтобы это понять, нужно, моя дорогая, побывать здесь».
Что это, по-вашему? Вот, а мне говорят: ерунда! Я не знаю, но поверьте моей профессиональной интуиции: здесь что-то не так.
— Если о нем будут справляться, — сказал он, прощаясь, — звоните мне, вот телефон.
Она, разумеется, кивнула, но едва отошла за угол — выбросила бумажку. Всякий раз, когда она вспоминает об этой встрече, у нее возникает ощущение, которое она впервые испытала еще бог знает как давно, когда на даче в Елизаветино увидела живую змею, даже не всю целиком, а только часть, которая медленно скользила среди высокой травы, — она успела только рассмотреть черные и серые чешуйки у нее на спине. Уж или гадюка? Какая разница, бр-р-р!
Зато теперь она знает, чего боится.
— Нет, нет, — твердит она себе, когда замечает его у окна. — Не хочу! Ты — мой, не отдам! — кричит она и закрывает ладонями его беззащитные лопатки и затылок, прижимает так, будто хочет затолкать его к себе внутрь всего целиком: пусть он лучше будет ее ребенком и никогда не родится, чтобы его не отправили в какую-нибудь мясорубку.
— Они же не пошлют туда своих детей! — говорит она.
Но он только смеется.
— Меня пришить — замотаются. Спи.
5Сначала ему казалось, что это мушки в глазах. Солнце стояло по самой середине, он смотрел и видел его черный диск. Справа все кончалось каменистым бугром, какой-то осыпью. Слева — повыше бугры, что-то блестящее или белое. А за головой? Там, помнится, тоже… синело, ближе — острые камни, желтый пучок. Всякий раз, когда он приходил в себя, солнце стояло над головой, как приклеенное, и он уже не соображал, где находится, но был уверен, что ползет правильно, знал, что там, за этим камнем, за этим колючим пучком, за этим мусором, который набивается в рот, — Гималаи. Ему было все равно, пот или мозг стекает ему в глаза, он только удивлялся, неужели в нем осталась какая-то влага? Почему его еще не выжгло, как этот пучок, до которого он хотел дотянуться? Он уже различал шипы на стебле.
