Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2013)
Книгу можно читать как своего рода энциклопедию личного переводческого (и неотрывного от него поэтического) опыта — да, личные энциклопедии бывают, — тем более, что Кружков в своей области — в проживании и проговаривании иноязычной поэзии русскими языковыми средствами — именно что энциклопедист. Одних только английских и англоязычных авторов он переводил в огромном диапазоне, от шекспировских времен до ХХ века (по объему — не меньше, чем несколько миров). Достаточно сказать, что им целиком переведены и составлены книги избранных стихотворений Джона Донна, Томаса Уайетта, Джона Китса, Уильяма Батлера Йейтса, Джеймса Джойса, Роберта Фроста, Уоллеса Стивенса, Спайка Миллигана, антология английской поэзии абсурда «Книга NONсенса», «Охота на Снарка» Льюиса Кэрролла (нет, это далеко не все). Некоторым, наиболее важным героям своих переводов — Донну, Кристоферу Смарту, Кэрроллу, Эмили Дикинсон — Кружков посвятил в книге особый раздел: «Спутники»; а некоторых рассмотрел в сопоставлениях с другими, в том числе — с русскими поэтами (под это, не лишенное авантюрности, интеллектуальное предприятие отведен раздел «Оппозиции»).
Энциклопедична книга и потому, что этот опыт нам дан здесь в многообразии своих уровней — от физиологии перевода, его смысловой и словесной пластики, его идеологии и психологии — до его метафизики: слово самого автора, которое повторяется на этих страницах слишком часто, чтобы быть оставленным без внимания. По существу, перевод оказывается у него своего рода метафизическим инструментом. Цитируя одно свое стихотворение, спровоцированное стихами английского автора о вымышленных буквах, которые идут за буквой Z: «Я — не конец. Наоборот, / Я — это лестница и вход / В необычайные края, / Лежащие за буквой Я», автор вдруг ловит себя на мысли: а ведь эту «подозрительно легко написавшуюся строфу» можно истолковать не только морально, как всем нам памятно из детства («Я — последняя буква в алфавите»), «но и метафизически» — и очень близким к этому метафизическому толкованию оказывается понимание того, что и переводчик использует «свое собственное „Я” как „лестницу и вход” в иные, бесконечные и таинственные, пространства». (Так и хочется написать, хотя бы в примечании: разве не то же самое делает человек вообще?)
Среди ведущих идей Кружкова — тех самых, придающих книге цельность, — мне видится очень важной идея единства поэзии: поэзии как типа явлений, на каких бы языках и в какие бы исторические эпохи она ни осуществлялась. Иной раз Кружков попросту высказывает это до категоричности прямо: «Я против того, чтобы раздувать ажиотаж относительно современной поэзии, якобы непонятой и непереведенной. Не существует никакой „современной” поэзии, как не существует осетрины первой и второй свежести. Это — миф. Существует просто поэзия, которая нормально живет, питается традицией и обновляется, как все живое. Несмотря на все изгибы, она непрерывна». Да, разрывы в общественном сознании случаются — но единства и непрерывности они не отменяют.
В книге чувствуется важной сама ее основательность, подробность, насыщенность деталями. При чтении не раз приходит в голову, что автор неспроста физик по исходному образованию (он окончил физический факультет Томского государственного университета, аспирантуру по физике высоких энергий и даже одно время по этой специальности работал): он очень систематичен. Кружков — переводчик-исследователь, переводчик-естествоиспытатель, внимательный к естеству и слова (достаточно сказать, что вопрос о словаре Шекспира, связанный с проблемой шекспировского авторства, решается им в книге — и, надо сказать, убедительно — при помощи методов математической лингвистики), и самого перевода — что таинственным образом не уменьшает его внимания к работе художественной компоненты.
Любопытно наблюдать, как в понимании сути происходящего при переводе (сути, разумеется, таинственной — благодаря чему и приближение к ее пониманию обречено существовать исключительно в динамике, постоянно возобновляясь и никогда не достигая окончательной цели) Кружкову помогают иные сферы опыта (на язык же рецензенту, стремящемуся понять, как устроено мышление и мировосприятие его героя, упорно просится словцо «стереоскопичность»).
Метафоры, призванные прояснить устройство поэзии вообще и переводческого ремесла в особенности, привлекаются из областей столь же разных, сколь иной раз и неожиданных — среди которых и актерство («Переводчик — не столько перекладчик слов и фраз, сколько актер в интеллектуальном театре»), и цирковые трюки («Переводчик — канатоходец, — так начинает Кружков разговор о Роберте Фросте. — Он должен пройти по проложенной автором линии, как по натянутому канату, — и пройти непринужденно, не глядя под ноги»), и близкая автору-естественнику математика (говоря о сопоставимости двух независимо друг от друга написанных стихотворений — Уоллеса Стивенса и Пастернака, он прибегает к математической лексике и говорит об их «наибольшем общем делителе»); в вошедшем в книгу диалоге с Олегом Мишутиным он сравнивает работу переводчика с солдатчиной и монашеством. Но прежде всего прочего привлекается для этого, что ничуть не парадоксально, опыт ученого-физика. Быть физиком автор, похоже, не перестал, разве что исследует иные объекты — и иными средствами. Наиболее яркий пример того, как в его руках работают на литературном материале метафоры, взятые из естественно-научного обихода, изумленный читатель имеет возможность наблюдать в первом из «Трех эссе о поэтическом переводе»: «Перевод и квантовая механика». Оказывается, переводческая работа весьма эффектно описывается в физических терминах, для гуманитария, правда, не на каждом шагу прозрачных: «Подобно тому как в физике, — с терпеливой въедливостью лектора поясняет автор, — кинетическая энергия сохраняется полностью только при абсолютно упругом столкновении, так и в переводе часть энергии оригинала обычно теряется. (Теряется она внутри „черного ящика”, то есть переводчика, — хотелось бы думать, что она идет при этом на увеличение его внутренней энергии и повышение потенциала.) Задача переводчика — максимально уменьшить потери на неупругость». Предложен также график происходящего при переводе смыслового сдвига, схема, демонстрирующая волновую природу стиха, формула для расчета соотношения неопределенностей в стихотворении и иные интересные вещи, глядя на которые и сокрушаясь о своей ограниченности, гуманитарий готов просить пощады.
Изрядно яркого в том же роде поджидает нас и в двух других частях трилогии о природе перевода: «Перевод и Эрос» и «Перевод и бессмертие» (здесь физическое мышление уступает роль поставщика метафор мышлению, соответственно, биологическому и метафизическому). Понятно, что во всем этом много иронии, что вообще это — своего рода игра, затеянная специально для того, чтобы ум радовался и удивлялся собственным возможностям. Но уж точно не более игра, чем искусство как таковое (не говоря уж о том, что и перевод, и даже умение проследить, как он устроен — тоже искусства). И не менее, чем всякая игра, она выявляет кое-что весьма серьезное. Например, таинственное родство между несопоставимо, казалось бы, разными областями мира. Единство бытия, пронизанность его общими закономерностями, о которых мы по большому счету можем лишь догадываться, причем играя — вернее всего. (Шутки шутками, а ведь есть некоторые основания утверждать, что «аналогии между законами перевода и законами квантовой механики имеют глубокую подоплеку»: «...дело в том, что и физическое взаимодействие частиц, и перевод можно рассматривать как частные случаи универсального процесса передачи информации», и «в обоих случаях действуют общие законы». Это ли не об устройстве мироздания?) Впрочем, сама возможность перевода с языка на язык — разве не подтверждение этого единства?
Ольга БАЛЛА
КНИЖНАЯ ПОЛКА МАРИАННЫ ИОНОВОЙ
Наталия Черных. Из писем заложника. М., «АРГО-РИСК», 2012, 56 стр.
Новая книга Наталии Черных — это две поэмы: одноименная «Из писем заложника» и «Лето в Отрадном». Два образца «тропарной формы», как толкует ее сам автор, т.е. верлибра на грани ритмизированной прозы. Два явления той эпической лирики , с какой Черных занимает обособленную нишу в сегодняшней русской поэзии.
В поэме «Из писем заложника» психологическая канва очерчена так же четко, как и сюжетная. Идет условная война; героиня добровольно становится заложником, жертвует своей свободой ради спасения любимого, который не любит ее. Но в плену и в своей жертве обретает истинную себя, рождается заново… Во второй поэме ни сюжетной, ни психологической канвы вроде бы нет, при этом в первой ничего не происходит помимо монологического разговора с адресатом, есть лишь рассказ о действиях, тогда как вторая представляет собой непрестанное действие-действо. «Вдруг все мироздание на нас оглянулось. Остановилось. / А еще полощутся ливни и громы в жестяных перьях, / воздушное крошево сыплется, длится рост безмятежный и сочный рокот. <…> / Звуки брошены свежей подсолнечной шелухой, / ветер волнует нотные знаки / по песку, на солнечном свете, по белому-белому песку».
