Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 10, 2002
Читая Толстого, очень легко заметить, что в той самой многолетней кавказской войне он не принимает ни ту, ни другую сторону, но… одновременно он и на той, и на другой стороне — на стороне простых участников конфликта, волею судеб подвергшихся этому тяжкому испытанию. Известно, что Толстой всегда был в стане страдающих, подвергающихся насилию и против тех, чьи действия это насилие инициировали. Разумеется, он против и Николая, и Шамиля, главарей, с его точки зрения, той заварухи, и оба они в равной степени вызывают у него антипатию. Мотивы, чувства этих верховных вдохновителей кровавых событий — в стороне от простых, нормальных, таких естественных чувств, что свойственны, с одной стороны, и Хаджи-Мурату, и рядовому Авдееву, и даже Лорис-Меликову (живо интересующемуся историей этого знаменитого горца). Толстой однозначно определяет, что человеческая (глубинная) правда, конечно же, не за теми, кто войной руководит…
Для всякого, кто внимательно читал повесть, должно быть очевидно, что личные симпатии писателя явно отданы Хаджи-Мурату. Тут, собственно, и не нужны доказательства, поскольку невозможно найти ни фразы, ни слова, что могли бы быть истолкованы не в пользу этого героя, прирожденного бойца, с детской улыбкой и стальным сердцем. А предложенное в начале повести сравнение с репьем-татарником — это лишь яркая, но, как кажется, не главная характеристика горца, действительно так отчаянно сражавшегося и дорого отдавшего свою жизнь. Ведь это только одна сторона образа героя повести! А вообще-то он достаточно неоднозначен, этот местный князек, с биографией весьма извилистой. Давайте-ка вспомним историю. В юности, как верноподданный царского наместника, он не принимает газавата. Затем, после общения с русскими, с одной стороны, и по завету им же смертельно раненного мюрида — с другой, он решает все же встать на сторону имама Гамзата. Но совершенное этим Гамзатом в сообществе с Шамилем подлое предательство и убийство близких заставляет, по всем горским представлениям, мстить им. От генерала Розена получен офицерский чин и назначение главой Аварии. Затем — наветы горских князей, арест, бегство и вынужденный переход к Шамилю, после чего следует масса смелых и успешных дел против русских войск. Но старая вражда и кровь между ним и имамом привели к тому, что Хаджи-Мурат опять переходит к русским, надеясь при их поддержке выручить затем и семью. Надежды не сбываются, и вот — побег в горы и гибель… Вообще-то человек с такой судьбой и многократными перебежками из стана в стан, казалось бы, и не заслужил доброго слова в свой адрес! Но ведь надо понимать, в какой среде все это происходило, что это за обстановка межплеменных клановых взаимоотношений в диких горах, при глухой изоляции, жестких обычаях, нормах жизни, закрепленных шариатом… Если вы видели знаменитые боевые башни в горах Кавказа (не важно, где именно, — православные Сванетия и Хевсуретия тут мало отличимы от исламских Чечни и Дагестана), то вы должны проникнуться пониманием, что в них выражены сама суть и смысл горского существования. Да, это древность, разумеется, история, некий символ, ныне лишенный непосредственного жизненного смысла, все так! Но в этих-то башнях под их влиянием жило, воспитывалось, из корня в корень перекачивалось стойкое, трудноистребимое представление о смысле, значении, общем устройстве жизни именно здесь, в горах. Эти сооружения — родовые, персональные крепости, и даже там, где, казалось бы, практика подсказывала объединиться и создать коллективные укрепления, все равно стоят во множестве эти башни, друг против друга, лоб в лоб, род на род, семья на семью! И вы, родившиеся на равнинных пространствах и жившие испокон веков какими-то коллективами, никогда не поймете этой стихии! (Башни, построенные доморощенными архитекторами, надо сказать, вызывают восхищение стилем, пропорциями, полной гармонией с ландшафтом, наконец, просто сейсмостойкостью.)
Так, спрашивается, что же при бесконечных внутренних распрях, при том, что недруг, кровник — вот он, близко, рядом; что при всем этом означает переход от одного большого покровителя к другому? Да ничего… во всяком случае, по горским нормам того времени. Внутри того разобщенного мирка так все зыбко, неустойчиво, так сильно завязано на личность, так мало единых установлений, что именно ты, джигит и мужчина, в конце концов сам себе и законник, и опора, и защитник близких…
Хаджи-Мурат изображен Толстым как человек чести и мужества, причем именно в обстоятельствах среды, весьма специфичной и не очень понятной для человека другой культуры, другого стиля мышления. Истинное величие Толстого как писателя в том и состоит, что, будучи достаточно далек от той горской стихии, он не только понял ее, проникся ею, но и показал, как важно не перебарывать, не ломать эти нормы, традиции, заветы. Ну что же тогда делать? Не дает он рецептов — и не должен давать. Его правда — целиком художественная; правда в том, например, состоит, что Хаджи-Мурат, дружески принятый русскими и, очевидно, в целом расположенный к русскому начальству, твердо решив бежать, без тени колебания жестоко расправляется с рядовым и неповинным казацким конвоем (их бьют, рубят с азартом). Правда и в том, что патриархальные русские крестьяне, одетые в солдатские шинели и брошенные против горцев, колют штыками жителей немирного аула, жгут и пакостят. Это — правда ненависти, войны, всегда страшная и всегда несущая обоюдную жестокость…
В наши дни становится все понятней, что та самая многолетняя кавказская война XIX века, лишь часть которой видел, понял и изобразил Л. Н. Толстой, не была событием исключительным, а всего лишь отражала какие-то общие процессы, быть может, весьма важные для мира и цивилизации в целом. Получается, что Чечня, Дагестан, весь Северный Кавказ совсем не уникальны в своей вековечной борьбе, волнениях, смутах и в своем единении с исламскими движениями.
Курды, чеченцы, пуштуны, албанцы — как много общего в судьбах, традициях, истории этих и многих других народов! Что тут общее? Конечно же, прежде всего горы! Это и есть главное; они предопределяют существование этих народов. А что такое горы? Это стык, пограничье разных государств, народов, культур. Жизнь на стыке сообществ, да еще там, где для развития собственной цивилизации условия мало подходящие, где природа враждебна предельно, где даже внутри одной народности чисто природная изоляция ставит барьеры тяжелейшие: говор такой, что одна долина не понимает рядом расположенную другую; кланы, тейпы, роды, племена со своими собственными порядками и т. д. Лишенные государственности, постоянно терзаемые свирепой междоусобной сварой, эти люди выжили только в силу того, что запрятывались в недоступные ущелья, жили в условиях, другие пришлые народы ничем не соблазнявших… И еще: они сами себе определили некоторые правила, принципы, выходившие за пределы норм, принятых у соседей. Так они и продолжали жить в горах! И это при том, что чрезвычайно много выходцев с гор сумели очень удачно вписаться в совсем другой, непохожий мир, демонстрируя и деловые качества, и умение жить по чужим правилам…
Достаточно далеко от Чечни есть еще одна весьма горячая точка. Как непосредственный участник и свидетель вспоминаю то далекое время… В 1973 году группа наша занималась изучением территории в пограничье между Афганистаном и Пакистаном. Собственно, это была вроде бы афганская провинция, но на всех картах поближе к Пакистану был обрыв без обозначения границы, без названия государства. Просто вот обозначены горы, ущелья, дороги, прорисованы горизонтали, а потом — все кончается, пустота… незнамо что… Естественно, наш молодой интерес шибко всем этим подогревался, мы чувствовали себя прямо-таки европейскими первопроходцами. Едем себе на двух «уазиках»-«козлах» (агрегатах беспредельной стойкости и в любых руках сохраняющих какой-то шанс к перемещению; ну, положим, на соплях, веревочках, привязанных к карбюратору, проволочках, накрученных на свечи… но едем, одним словом). Дорога, которая обрывается вместе с картой, кажется, должна продолжаться и дальше… а потому мы движемся, хотя и не очень представляем, где мы и что нас ожидает. Вот возникает кишлачок, весь в лесах, что так необычно в этой стране, но здесь, в Сулеймановых горах, это не диковинка. Прохлада, тень, бегут чистейшие ручейки, пахнет хвоей и свежестью (вместо устойчивого аромата азиатской пыли, навоза и дыма кизячных очагов, таких привычных в северной части страны). Из-за поворота, в голубовато-хвойном обрамлении елочек (ну точно такие стоят рядом с Мавзолеем!) вдруг являются какие-то допотопные и жалкие лачужки. Выбежавшая публика очумело взирает на нас, наши чудо-машины, понять не может, кто мы такие, предлагая изъясняться на пяти популярных здешних языках (включая, помимо урду, фарси, пушту, хинди, разумеется, и английский, правда, с акцентом, требующим дополнительного перевода). Ушлый народец, помимо изъяснения по-всячески, готов еще и к обмену всех валют мира на все, что угодно. Мы, естественно, были ошарашены приемом (с этой стороны, как выяснилось, европейцы в полосу независимых племен, или попросту Пуштунистан, никогда ранее и не проникали!). Ну да ладно, дело было под вечер, и мы были обеспокоены в основном тем, где же здесь получше переночевать. Нам было заявлено, что лучшего места, чем вот эта утоптанная вековечным базаром площадь посреди поселка, — не найти. На этой самой площади, вероятно, со времен шаха Абдуррахмана никто не ведал, что значит убирать мусор, а оправляться привыкли просто в том самом месте, где душа возжелала. Ну уж нет — одурманенный окружающей лесной прелестью (столь непривычной в этой стране), когда вот рядышком и голубые ели, гималайские кедры, остролистые дубы, я, воспитанный сибирской полевой практикой, заявил совершенно четко (как мне показалось при собственном переводе на дари), что нам нужен лишь хороший источник (вода) и ничего более. Где есть источник, кто-то нам вызвался тут же показать. Но едва мы остановились действительно в замечательном местечке, как примчалась компания, которая бросилась бурно что-то объяснять нашим коллегам-афганцам. После сложнейших словопрений от урду-пушту к фарси-дари до меня, чужеземного неуча, наконец дошло-таки, почему здесь, у этого замечательного источника, под пушистой южной сосной становиться лагерем на ночь никак не стоит. Здесь ведь нет государства, законов, ну ничего нет, никто понятия не имеет, чья это территория. Вот здесь, в стороне от поселка, вас укокошит любой набежавший абрек, или там бей, или пуштунский хан, черный Абдулла, одним словом, и никто ни за что не в ответе! А внутри поселка, оказывается, совсем другая ситуация. Тут долг и честь жителей (именно так!) охранять нас как гостей. Ну, тут уж мои попутчики дружно возопили, и деться было некуда. Поставив палатки посреди заплеванной базарной площади, мы и заночевали… окруженные, между прочим, сплошным кольцом воинов-добровольцев, которые спали прямо в древней пыли, укрывшись хилыми накидками, а то и просто полой рубахи и подложив под головы почти антикварные карабины времен, быть может, самой первой из трех знаменитых войн с англичанами!.. Но главное-то, что они честно и от души выполнили свой долг — защитили гостей (с которыми и объясниться-то толком не могли!). Так нас встречали в одной из самых неспокойных и коварных областей планеты, где и сейчас далеко до полной благодати…
