Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй
— Пошли!
Мальчишки заметили, что реб Янкл взял из коридора, ведшего в кухню, большую метлу. Но никто не спросил, зачем ему нужна метла и куда они вообще идут. Реб Янкл учил их, что ищущий пути должен верить главе своей группы так же, как верит в слова мудрецов, и не задавать лишних вопросов. Поэтому ищущие пути шагали за ним, размахивая руками и фыркая, но не раскрывая ртов. Реб Янкл шел так быстро, что они едва поспевали за ним. Под мышкой слева он нес метлу, а правой рукой держал Мейлахку, словно боясь, что тот может снова сбежать.
Переулки были застывшими, тихими и пустыми. Домишки стояли группками, прижимаясь друг к другу, будто боялись, что оторвавшийся от этого занесенного снегом деревянного сообщества заблудится и не сумеет найти обратного пути в темноте. От страха Мейлахка, одетый в теплое пальто, ощутил холод во всем теле и сразу же увидел, что страх был не напрасен. Реб Янкл остановился рядом с каменным домом реб Зуши Сулкеса. Из закрытых ставнями окон просачивался свет, доносились веселые голоса. В доме старосты благотворительной кассы еще сидели за трапезой.
— Наступило время, когда мы должны показать свое мужество перед лицом этого наревского Амана, как праведник Мордехай показал свое мужество перед лицом Амана, сына Хемдаты из стольного города Сузы. «Не встал и не двинулся!»[186] — воскликнул реб Янкл и напомнил ученикам, что из-за старосты Сулкеса ему, главе группы, пришлось покинуть Нарев и никто из них не работал над тем, чтобы не бояться окружающего мира. Прямо сейчас надо сделать нечто такое, чтобы Нарев содрогнулся, а новогрудковские искатели пути во всем мире зачмокали бы губами от восхищения.
Мальчишки все еще не знали, что собирается сделать их предводитель, но были готовы на все. Один Мейлахка стоял с отнявшимися руками и ногами. Он хорошо помнил, как староста благотворительной кассы выставил его, когда он пришел к нему на субботу.
— Берите метлу и не дрожите! — прорычал реб Янкл, и Мейлахка взял метлу обеими руками, как богобоязненный еврей берет лулов.
Реб Янкл впихнул его в прихожую вместе со всеми, а сам прыгнул вперед, стремительно и смело распахнув дверь во внутренние комнаты.
В просторной столовой во главе стола восседал реб Зуша Сулкес. По обеим сторонам сидели члены его семьи, дети и внуки, невестки и зятья, а также пара важных обывателей, зашедших по окончании трапез в собственных домах посидеть за столом у старосты. Стол был завален и заставлен объедками, тарелками с недообглоданными куриными костями, блюдечками с разгрызенными абрикосовыми косточками из компота, наполовину выпитыми стаканами с сельтерской водой, кусочками и крошками халы и калачей, жесткими, подгоревшими уголками съеденных гоменташей[187]. Свет свисавшей с потолка электрической лампы и догоравших свечей в подсвечниках искрился в пустых винных бокалах и в налившихся кровью пьяных глазах. Хозяин в ермолке на вспотевшем затылке и с салфеткой, заткнутой за воротник, повернул голову ко входу — и остался сидеть с раскрытым ртом. Его домашние и гости тоже выпучили глаза на молодого человека и окружавшую его компанию. Все знали, что этот ешиботник — заклятый враг реб Зуши.
— Веселого Пурима! С праздником! — весело воскликнул Янкл-полтавчанин, и мальчишки хором подхватили вслед за ним:
— С праздником! С праздником!
— Веселого праздника, доброго года! — ответил реб Зуша, медленно вставая и глядя на них с подозрением.
До этого момента он понятия не имел о том, что изгнанный мусарник вернулся в Нарев. Он не собирался мириться со своим кровным врагом. Однако, поскольку тот вошел к нему в дом вместе со своими ангелами-разрушителями, большевиками с той стороны границы, старосте благотворительной кассы не подобало его выгонять.
— Я и мои ученики принесли вам шалехмонес[188], — еще веселее воскликнул мусарник.
— Вот как? Шалехмонес? Так что же вы стоите в дверях? Входите, входите. Вы у меня неожиданные гости. Шалехмонес? — заговорил хозяин, удивляясь все больше и больше.
— Да, шалехмонес. А в качестве нашего посланника мы выбрали того самого виленского сына Торы, который ел у вас по субботам, пока вы не вышвырнули его из дома и не избили, как вы вышвырнули из своей лавки и избили до крови других сынов Торы, потому что они вступились за вдов и сирот.
Янкл-полтавчанин вытолкнул вперед Мейлахку, державшего обеими руками метлу. Однако, увидев, что тот стоит окаменев, полтавчанин вынул из его рук метлу и передал ее старосте:
— Это — наш шалехмонес. Выметите ленивых невесток и дочерей из вашего дома, выметите кражу и грабеж из вашего дела, вычистите помойный ящик, которым стало ваше загнившее сердце! — И, как подобает по обычаю в Пурим, Янкл закончил свою речь рифмованными строками: — Вы очень долго старостою были, много награбили и многих людей избили!
Домашние реб Зуши сидели в оцепенении, его гости не верили своим глазам и ушам. С минуту из-за воцарившейся в доме тишины было слышно, как щелкают фитили оплывающих в подсвечниках свечей. Потом вокруг стола возникло какое-то движение, кто-то из гостей испуганно хохотнул, как бы пытаясь загладить неловкость:
— Пуримшпилеры!
Только тогда хозяин немного пришел в себя, хотя все еще не мог выговорить ни слова. Сулкес поднял руку и дал мусарнику звонкую пощечину. С побледневшими лицами и горящими глазами мальчики бросились на старосту благотворительной кассы, готовые разорвать его на куски и погибнуть ради Имени Господнего. Но реб Янкл остановил их. Его лицо светилось радостью от полученной оплеухи, словно он нашел клад. Было очевидно, что своими железными ручищами Янкл-полтавчанин способен выжать из старосты сок, как из лимона. Но вместо этого он весьма галантно поклонился и сказал:
— Спасибо, большое спасибо за этот шалехмонес, который вы дали мне в ответ на мой. — И проворно вышел из дома вместе со своей компанией.
Мейлахка-виленчанин понял, что глава группы специально показал ему, что способен проявить еще большее мужество, чем требует от учеников. Поэтому сразу же, как они вышли на улицу, Мейлахка бросился к нему:
— Ребе, простите меня!
— Прощаю полностью и целиком, сейчас же и безотлагательно! — искренне и щедро ответил реб Янкл и велел ученикам ничего не рассказывать в синагоге о произошедшем сегодня вечером.
Молящиеся могут убояться мести старосты, а это испортит праздник. Мальчишки пообещали молчать. Если глава их группы смог проявить такую устрашающую сдержанность и не дал сдачи нечестивцу Сулкесу, то и они должны сдержаться и никому не рассказывать о величии реб Янкла, которое видели своими собственными глазами. Мейлахка-виленчанин пошел еще дальше и в сердце своем взял на себя обет, что с сегодняшнего дня станет ищущим пути и останется в Новогрудке на веки вечные.
Полтавчанин шагал молча и думал о своих товарищах по ешиве, которые наверняка уже были так пьяны, что не могли отличить восклицание «Благословен Мордехай!» от восклицания «Да будет проклят Аман!»[189]. Скоро он выпьет больше водки, чем они, и перегонит их в веселье. Янкл не сомневался, что война со старостой благотворительной кассы разгорится с новой силой и что будет весело. Война за Тору и за мусар будет поддерживать его дух, чтобы он не опустился на более низкий уровень и не остыл, как это случилось с его прежними товарищами по группе аскетов, которую когда-то возглавлял реб Цемах-ломжинец. Правда, старшие ученики, а возможно, и глава ешивы скажут, что он дикарь. Будут кричать, что из-за него обыватели перестанут помогать ешиве. Да мало ли, что будут говорить и кричать?! Новогрудок велик именно тогда, когда ведет войну. Новогрудок велик именно тогда, когда голодает.
Глава 5
Большое черное крыло ангела смерти распростерлось над ешивой на следующий же день после праздника Пурим. Квартирная хозяйка Генеха-малоритчанина, принявшая, помимо него, в свой дом и больного Даниэла-гомельчанина, ворвалась в синагогу с криком:
— Его нет!
Со всех сторон к ней бежали ешиботники, спрашивая, что случилось с Даниэлом-гомельчанином? Но она ответила им, что несчастье случилось не с больным. Это Генех-малоритчанин умер от сердечного приступа, сказала женщина и лишилась чувств.
В синагогах, в лавках, в домах — повсюду говорили об этом несчастье. На похороны пришла большая толпа, пришли богачи и все наревские раввины, ожидавшие, что им окажут честь, попросив произнести надгробную речь. Но ешиботники даже не смотрели в сторону лучших людей города. Они проталкивались к гробу с телом покойного и раскалывали небеса своими рыданиями. Переулки вокруг синагоги Ханы-Хайки бурлили, переполненные людьми. Поднятые вверх руки передавали гроб поверх голов. Гроб плыл, как низкая темная туча над верхушками деревьев, пока его не внесли в ешиву и не поставили на возвышение бимы. По ступенькам на биму поднялся глава ешивы, его вид наводил страх. За одни сутки он превратился в старика с опустившимися плечами, лицо его посерело, как пепел, длинная узкая борода свисала с подбородка, как повешенная. Он размахивал руками, шевелил губами, но так и не смог произнести ни слова. Глава ешивы спустился, а за ним стали подниматься один за другим молодые новогрудковцы, слывшие пламенными проповедниками. Но и они на этот раз не смогли говорить, только хрипели и обливались слезами. Когда из синагоги начали выносить тело усопшего, кто-то громко с рыданием воскликнул:
