Уильям Стайрон - Уйди во тьму
— Пейтон прелестна, — сказал Эдвард.
— Угу.
— В самом деле — прелестна.
— Угу.
— Этому Гарри повезло. Как он сумел ее подцепить?
Лофтис вкратце изложил то, что Пейтон писала ему и говорила, — то немногое, что он знал.
— Он еврей, да?
— Да, еврей.
— Выглядит он как кто-то получше. Он и должен быть таким, иначе эта маленькая дорогуша не вышла бы за него. Похоже, знаете ли, он вполне о’кей, и он мне понравился, как только я его увидел. Знаете, когда я на Гвадалканале был начальником штаба полка, у нас в аппарате был один такой. Он был одним из лучших офицеров-тактиков, я…
Но Лофтис уже не слушал его. У него возникло странное чувство, будто это он думает за Эдварда — он в точности знал, что думает Эдвард, и от этого невероятно нервничал. Он глотнул шампанского. «Так, значит, он еврей. Это важно? Нет. Да. Нет, это детские мысли». Любопытно, если уж говорить об этом, как они с Элен оба спокойно приняли этот факт, после того как Пейтон им написала. Он был удивлен, но не шокирован, как это могло бы быть десять лет назад, и еще больше удивился тому, как Элен, которую он никогда не считал нетерпимой, но которая всегда была помешана на классовых различиях, спокойно восприняла этот факт. Что она думала? Он ее об этом не спрашивал и со временем вообще об этом забыл. До этого дня. Да, до этого дня. Когда они принимали гостей, его утешили поцелуи Пейтон — он даже сейчас почти что чувствовал их на своей щеке, такие теплые, — и ее нежный, восхитительный смех. В какой-то момент они даже держались за руки, и этим касанием она словно магически сняла напряжение и тревогу, успокоила его, дала понять, что, в общем-то, счастлива. И тем не менее — и это злило его — он не мог ни минуты не волноваться: он следил за ними, а возможно, они следили за ним, они естественно поселились в его мозгу подобно миногам на животе алозы. Он искренне и стыдясь волновался по поводу того, что Пейтон выходит замуж за еврея, художника и к тому же человека, которого не берут в армию. Кроме того, он не такой уж молодой. Черт возьми, ему почти тридцать. «Ну и что? — говорила Лофтису одна часть его. — Она счастлива — ты посмотри на нее, разве этого недостаточно?» — «Да, — говорила другая часть его, — но он еврей».
Так почему? Почему он волнуется? Это бесило его. Потому что он должен волноваться, счастлива ли Пейтон. Потому, наконец, что у него появились эти подозрения из-за того, что еврей женится на его собственной дочери, тогда как всю жизнь — пожалуй, потому что вокруг было мало евреев, пожалуй, из снисходительности и доброжелательности — у него не было предубеждений против них и лишь совсем немного — против негров. Возникшие подозрения бесили его, и он переориентировал их, обратив большее внимание на гостей. Что они думают? Миллер. Зовут его Гарри Миллер. Это была одна из фамилий, поступивших прямо из Йоркшира, как, например, Хэррис или Палмер, которые (как говорили Лофтису его нью-йоркские соученики) многие евреи считают своими, так что в таких местах, как Нью-Йорк, они берут фамилии исключительно еврейские. Что гости, увидев фамилию Миллер на приглашениях и скорее всего никак это не восприняв, подумали об этом Миллере? Да, он предполагал, что именно это беспокоило его больше всего. Гости. Ну если они вообще что-то подумали, то это никак не отразилось на них. Это были леди и джентльмены. Они обратили свои блестящие глаза протестантов налицо Гарри, нашли, что оно теплое и приятное, и пожали ему руку. Возможно, они сказали: «Это особый еврей. Он мужчина Пейтон». Возможно, они так и сказали. Так или иначе, Лофтис был доволен.
Эдвард пригладил сноп серо-стальных волос, глядя на Лофтиса сморщившись, с неприязнью расиста, старающегося быть приемлемым.
— Когда я был гражданским, знал в Нью-Йорке евреев, занятых угольным бизнесом, они были такие приятные, как…
Лофтис был раздражен, ему все наскучило, и он хотел сказать что-то уничтожающее, но у него хватило храбрости лишь на то, чтобы приложить палец к губам, пробормотать:
— Только не волнуйтесь, не волнуйтесь вы, — и, загадочно, как он надеялся, подмигнув, удалиться. Стакан его был пуст.
Он обнаружил Пейтон и Гарри, стоявших с Элен. Фотограф был нервным маленьким человечком с глазами несправедливо побитой собаки. Свет никуда не годится, пожаловался он, но раз клиент хочет неофициальную фотографию — так он постарается. Он поставил Лофтиса между Элен и Пейтон так, что они уютно стояли вместе.
— А теперь, — сказал он, — стойте, пожалуйста, спокойно.
И, передвинув их, поправил линзы и пластинки, а гости стояли полукругом и делали замечания.
— Улыбнитесь, пожалуйста.
— Я стараюсь, чтобы было как можно лучше, — тихо хихикнула Пейтон.
Ее талия под рукой Лофтиса была мягкая, теплая, а вот запястье Гарри, до которого он тоже дотронулся, было волосатое и явно мешало.
— Улыбнитесь.
— Эй, Милт, улыбнись, как в тот день, когда ты связал Джин Сэрезен, — крикнул Монк Юрти.
Все рассмеялись.
— Улыбнитесь шире, пожалуйста. Миссис Лофтис, приподнимите, пожалуйста, подбородок. То, что надо.
Вспышка света, еще одна, еще — съемка окончена, и гости побрели назад, к столу, где стоял пунш, жужжа как мухи над розовой скатертью, уже мокрой от шампанского. И шампанского принесли еще, чтобы отмечать свадьбу. Официанты тщательно следили за этим. Каждые пять минут они, улыбаясь, появлялись с нагруженными подносами. После второго бокала Элен отказалась от предложения, а Лофтис, обняв ее за талию, сказал:
— Вы не возражаете, если я еще выпью?
И она улыбнулась и, осторожно проведя по его подбородку ногтем, сказала:
— В такой день, дорогой, что угодно. У меня наверху полно Бром-Зельцера.
За десять минут он выпил три бокала, с благодарностью и неблагоразумием принимая предлагаемое цветными парнями, помня, что надо хорошо их отблагодарить; вскоре он услышал, что разговаривает с Пейтон и с Гарри, — говорит быстро, по-отечески и с любовью. Держа Пейтон за руку он говорил невообразимо галантные вещи. Воздух был насыщен молодостью — по крайней мере частицей ее, — как и музыкой или фривольным серебристым светом, и Лофтис чувствовал себя молодым и вновь полным своеобразного алчного задора.
— Не волнуйся ни о чем, — говорил он Гарри, сжимая пальцы Пейтон, — она в точности как ее мать. Настанет время, когда ты просто не сумеешь понять, как ты мог подцепить такое переменчивое существо, — они, знаешь ли, вечно разглядывают все, что в брюках, — но не волнуйся. Ты заглянешь в эти большие карие глаза, и она посмеется над тобой — ну и что ты станешь делать? Смотри на меня: эти женщины по фамилии Лофтис превращают тебя в беспомощное существо…
— Ох, зайка…
— Милтон… — рассмеялась Элен.
— Нет, я это серьезно, Гарри, — сказал он поверх бокала, — я действительно так думаю. Это идет по фамильной линии Пейтон. А это, видишь ли, семейка вояк. Надо внимательно следить за ними, как ты следил бы за какими-нибудь старшими сержантами. Взять хотя бы старшего сержанта, который был у меня на прошлой войне, когда я проходил подготовку. Тот малый мог вести себя так подло, как ему хотелось, и в то же время было в нем что-то мягкое и… право, милое. Это был ирландец по имени Макнамара…
И Лофтис отклонился — он это понимал — на что-то ненужное, пожалуй, глупое. Он начал проводить параллель, а закончил высокопарной речью, чтобы произвести впечатление на Гарри. В военное время всегда такое происходит. Надо оправдывать свои надежды, романтизировать — пусть немного. Но лицо Гарри под влиянием шипучего шампанского казалось Лофтису напряженно-внимательным, — это было, безусловно, лицо еврея, смуглое и почти красивое. Глаза его, казалось, редко осуждали и не могли выражать фальшивую жалость. Было в них глубокое, странно терпеливое ожидание, которое, вероятно, объяснялось главным образом просто желанием помочь. Благодаря этому выражению лица, а отчасти благодаря шампанскому Лофтис обнаружил, что ему все больше и больше нравится этот молодой человек, но ему казалось также, что Гарри видит всю подноготную его россказней, поэтому он вернулся к главному:
— Словом, Гарри, мальчик мой, запомни, что я говорю, потому что я это знаю. Они не смогут долго не давать тебе ходу. Да они на самом деле и не хотят. Это все игра, как у старшего сержанта. Они до смерти полюбят тебя, дай им только шанс. Полюбят, как милого маленького ребеночка… — И он поцеловал Пейтон в щеку.
Было ясно, что он не попадает в точку, что неуклюже пытается по-хорошему развеселить их — а почему, он и сам не мог бы объяснить, — и полностью проваливается. В ходе своих разглагольствований он сказал что-то не то. На лице Гарри была признательная, любезная ухмылка, а вот улыбки на лицах Пейтон и Элен — он скорее почувствовал это, чем увидел, — казалось, были наклеены и скрывали напряженный, идущий изнутри укор.
