Елена Крюкова - Серафим

А кто там, на горе крутой, на холме нежно-зеленом, среди шумящих, гремящих ручьев серебряных, среди расцветших по склонам цветов алых и небесных?!..
Да это же Сам Христос наш Господь стоит! Руки к небу воздел!
Улыбка Его все вокруг озаряет!
И Сам Он – заря!
Заря над миром взошла! Христос Царь наш взошел!
И Апостолы колени преклонили вокруг Христа Бога. Он – во круге, а они – вкруг Него, на коленях!
А где же Иуда?! А, тут Иуда! Плачет! Головою в землю уткнулся! Во снег последний, слежалый, жалкий…

А вокруг Апостолов и Христа – круг великих Мира Царей.
Тут и Царь Соломон в мантии золотой, с кольцом, где синий камень, а по золоту надпись: «ПРОХОДИТЪ ВСЕ»! Тут и Царь Кир, борода круто вьется, полумира владыка! Тут и Царь Иоанн Грозный, скипетр сжимает в костлявом кулаке, бороденкой трясет, прощенья за души, погубленные безвинно, у Господа просит! Тут и Царь Крез, златом и серебром с макушки до пят усыпанный, плачет: что толку мне в богатстве моем, если я не любил Тебя, Господи! Тут и Царь Будда, в ветхом плаще, босиком, улыбается! Тут и Царь Ягве, плача от радости, слезы облаками бороды утирает, мечет из глаз радости молнии! Тут и Царь Кришна, с черным, синим ликом, с черной шеей, белыми жемчугами обвитой, черные ноги в танце подбрасывает, любовную, жаркую песню поет! Тут и Царь Аллах, чьи чертоги небесные, чья власть и сила и воля в мощном кулаке его, внезапно кулак разжимает – и смеется: Господи, воля Твоя! Тут и Царь Шива замер в вышитых золотыми звездами атласных и бархатных тканях! Тут и Царь Брахма вздохнул – а выдохнуть и не может, ибо нынче время вдоха, время воздуха в легких, время великого Праздника Земли!
И все они, Цари, кричат, сотрясая весенний синий воздух:

А вокруг Христа Бога, и Апостолов, и Царей Земли – еще один, третий круг.
Хоровод водит вокруг Него, на ветру, на юру, на холме над Волгой, высоком, всем ветрам и звездам открытом, простой народ!
Пляшет в лаптях. В сапогах-кирзачах. В поневах да в киках жемчужных! Пляшет в рубахах смертных! Пляшет в телогрейках и в ватниках… пляшет в сарафанах шелковых… пляшет в свадебных нарядах! В черных траурных платьях – пляшет! Пляшет в парчовых ризах! Пляшет в робах рабских! Пляшет в кандалах железных! Пляшет в гимнастерках солдатских! Пляшет в генеральских мундирах! Пляшет в мешках эшафотных! Пляшет в тельняшках просоленных! Пляшет в шелках и батистах, пляшет в кружевах и ситчиках выцветших, старых, пляшет в домотканой холстине, пляшет над синею бездной!
Господи! Люди Твои пляшут и ликуют Тебе!
А Он – через все головы, седые и непокрытые, в коронах и кокошниках, в фуражках и бескозырках, простоволосые и в косах, туго заплетенных, лысые и бритые – через ликованье всенародное – через гуденье танца всемирного – через соль снегов и пластины мертвых льдин – через пенье первого соловья – через пески, на берегу под Солнцем обнаженные, через плес волны бирюзовой, ледяной, ласковой, Солнцем просвеченной – глядит – глядит – глядит на Магдалину.
На нее – одну…

А на льдинах – мимо танцующего берега – сказочные звери плывут! Павлин радужный, сапфирный хвост в небо топорщит! Золотой крокодил скалит адскую пасть! Дракон крылья размахнул на полнеба, огонь из ноздрей пускает! Лесные звери на льдинах стоят, кто плачет, с берегами родными прощаясь, кто смеется, все зубы показывая! Волк, не плачь! Лиса, не плачь! Медведь, черную лапу со льдины мне не тяни! Уплывешь все равно в море Хвалынское, дальнее, Царское, в Град уплывешь Небесный! Пуля не найдет, капкан не схватит: нынче Пасха, Пасха Господня, медведюшка, Пасха твоя!
И на льдинах – мальчишки орущие. И на льдинах – приблудные псы. Языки высунули, жарко под Солнцем, дышат часто, слюна с красных языков на серый, синий лед – кап, кап! Когти торчат из старых лап! Мальчишки вопят: Пасха! Пасха! Золотая сказка!.. Собаки рычат, воют, морды подняв. Это поют так они! Славу Тебе, Боже, по-собачьи – Божью поют!
А на льдине одной – отшельник сидит, горбится, костерок жжет… Руки под костерком старые – греет…
А на льдине другой – над могилкою свежей – девочка плачет…
А на льдине третьей – Господи, баба расставила голые ноги, – рожает…
Господи, Ты ли видишь – на льдинах плывущих, на льдинах, по Реке Твоей Жизни идущих, плывут и гаснут миры, родятся и прощаются с нами миры?!
Миры… Миры плывут… Миры гаснут, как звезды, в сизой, в синей, бирюзовой, ледяной дали…
А по горам, вокруг – избы пряничные, избы, Пасхальной глазурью политые!
А вокруг изб – хороводы, лентами алыми тянутся, лентами синими горы над Волгой обкручивают! Музыка гремит, дудки-жалейки! Гусли-гитары! Гармошки-баяны! Громкие варганы! Пироги-беляши, эй, рукою помаши! – сюда, сюда, сахар-соли слюда… Река свободна ото льда!.. Христо Бог с нами – навсегда!.. Ярко-розовые свадебные платья мариек. Серебряные мониста на черных платьях чувашек. Белые рубахи мордовок, вышитые красной кровью лесною – ягодой-калиной, ягодой-малиной, ягодой – алой жизни сердцевиной… Льды плывут мимо Василя! Вот она, моя Царская Земля! Вот они, мои копченые лещи, мои серебряные язи, – пляши, народ, на руках на блюде Царю Царей – Пасхальный кулич поднеси! Пусть отпробует Христос Бог Пасхального кулича! Пусть возгорится на зеленом холме, как золотая свеча! Это твоя свадьба, это твои синие, изумрудные шелка, это твои звонкие мониста, Весна!
И все с огнями в руках пляшут на бугре! И лица в золоте! И платья в серебре! Монистами звенят! Крики в синеву летят!

А Он один глядит на Магдалину.
И она стоит одна.
И она глядит на Него, на Христа Бога своего, и губы ее дрожат, ищут слово выпустить, – да молчит она.

А бурлаки по берегу бредут! С громкой, огромною песней вдаль и вдаль идут! Расшиву, баржу свою изобильную, обитую лесной, степною, песчаной парчою, тянут-потянут… устанут – на минуту отдохнут, встанут… И лица искривлены у них то ли страданьем, а то ли улыбками… И льды на реке качаются крестьянскими зыбками…
И льдины идут, идут по реке, идут с хрустом, со стоном, с рыданьем, со смехом, с прощальными криками, с колокольными звонами, – а Магдалина стоит, все глядит на Христа, и в широких речных очах у нее – вся любовь, вся бедная синева Мира бездонного.

ГОЛОСА РОДА. СЕРАФИМ
Я слышу голоса.
Это голоса моего рода.
Я слышу голос деда. Я слышу разрывы снарядов.
Я слышу голос войны, и голос пуль, и голоса детей в горящей сельской церкви.
Я слышу голос мертвой матери. Она говорит мне: ты, Борька! Ты хороший парень у меня вырос, но что-то у тебя не так. Что-то не так с тобой.
И я плачу, встаю на колени. И прижимаюсь лицом к ее рукам, к ледяным рукам, что пахнут водкой и дымом, пожарищем пахнут и кислыми щами.
Я слышу голос мертвого отца. Он спит лицом вверх на диване. И во сне размыкает губы и хрипит: Боря, дай мне пить. Дай мне пить, Боря! Воды… чистой воды, ледяной…
Я сломя голову бегу на кухню. Впотьмах шарю, где тут чайник. Где кран! Кран не открою, туго завинчен. Плачу! Ору: папа, я сейчас! Я сейчас…
Я слышу голос бабушки, голубицы моей. Бабушка ведет меня по снегу, по черному льду. Она крепко держит мою руку. Я не вижу ее, но слышу. Я говорю громко, заглушая метель: бабушка, куда мы идем? В музыкальную школу? А она мне отвечает радостно так: во храм! Во храм мы идем, Боречка! Храм – лучшее место на земле! Там ни печалей, ни болезней, ни воздыхания, но жизнь…
Бесконечная, спрашиваю я? Я уже знаю.
И бабушкин радостный голос говорит: бесконечная!.. И обрывается яркая метельная нить. И летит в черноту.
Я слышу голоса сестер. Они на чем свет стоит ругают меня, чехвостят, честят. Я не могу им перечить. Они правы, я не от мира сего.
Сказал Господь: Царство Мое не от мира сего.
Я слышу сей мир! Он орет мне в уши, матерится, хрипит!
Он умоляет: спаси… сохрани… иначе… все пропало…
Я слышу голос Верочки, бедной жены моей. Она плачет громко, навзрыд. Она плачет и кричит: Анночка!.. Анночка!.. Я простудила тебя!.. Заморозила я тебя!.. Я не хотела!.. Прости мне, Боречка, милый!.. Прости мне, доченька моя!.. Прости мне!..
И я обнимаю жену мою, Верочку бедную, и шепчу ей в ухо, прикрытое седою пьяною прядью: да простит тебе Господь, как я тебе прощаю.
Я слышу голос доченьки моей. Веселый, ликующий! Живой и свежий! Смех льется серебряной струей!.. в больничную, смертную белую лоханку… туда, где лежат пустые шприцы и пропитанная спиртом грязная вата… Дочка кричит мне: папичка!.. папичка!.. а когда мы будем есть кашку-трюляляшку?!.. такую вкуснотищу!.. Хочу!.. Хочу!..
И я отвечаю ей, я улыбаюсь, а по улыбке моей течет соленое, горячее: погоди еще немного, родная моя! Сейчас!.. Сейчас…
Я слышу голос Иулианьи. Она ворчит на меня: эка, батюшка, любитель-рыболов!.. а где жа твой улов-ти?.. аль седня рыбка на крючок не попалася?.. А я уж так ухи захотела, так захотела!.. давненько так не захачивала… Где жа твоя Золота Рыба, врун ты эдакай?!..
И я лепечу в жалкое свое оправданье: да сегодня, перед грозой, клева, как назло, не было… никто не брал наживку… и Золотая тоже…
Я слышу голос слепого Пашки Охлопкова. Он выплевывает в меня гадкие, липкие, душные слова. Я задыхаюсь от них. Он мажет меня криком, как липкой черной краской, и я с ужасом думаю: хорошо я не икона, живой мужик отмоется!.. и если так вот – грязной кистью, вонючей – по иконе мазнуть?
К святым грязь не пристанет. А человек и без того грязен.
Грязный, теплый, вонючий, гадкий, грешный человек.
А святой – из грешника – получиться может?!
Пашка, после лютых матюгов, вдруг по-церковному кричит мне: изыди! Изыди, сатано! Изыди из села моего!
И я встаю в грязь пред ним на колени.

Я слышу голос Однозубой Вали. Я слышу голос Юрия Ивановича Гагарина, он хохочет во все горло! Он смеется… надо мной? Ну да, надо мной! Он кричит мне: поп, распоп! Толоконный лоб! Ладно хоть брюхо у нас в Василе не отрастил! А то бы брюхо твое в церковь на телеге возили! Как у них у всех… у попов твоих, хитрованов… Все они в пост отбивные трескают! Черной икрой хлеб мажут! И винишко лакают, и водочку киряют! Так я тебе и поверил, поп, что Бог есть! Если б Он был – он бы вас, обманных попов, всех бы на чистую воду вывел! Дурите народ, прощелыги!..
Я слышу голоса девочек моих на клиросе, они поют: иже Херувимы! Тайно образующе… Нежно, умильно так поют. Чистые ноты выводят. Голоса летят далеко, под купол, а из-под купола – в синее жаркое небо. Я слышу голос врача Бороды: не спасем!.. медицина тут бессильна… Я слышу голос сына моего немого, Никитки: я ия юю!.. Я ия юю!.. И я шепчу ему: и я тебя люблю, сыночек… и я тебя люблю…

И только голоса Насти, возлюбленной моей, не слышу я.
Под руками моими я слышу лишь ее сердце.
Оно бьется. Оно еще бьется. Пока оно бьется – и мое бьется тоже.

…и я слышу голос со стороны: эй, пропустите без очереди! Мне только бутылку портвейна. Какого?.. Да вон того, самого дешевого. Да-да, вот его. Спасибо! Ну что вы толкаетесь, гражданин! Я ж вам ничего плохого не сделал… Я не вонючий козел, не надо так грубо, я просто очень замерз, вот в зеркало магазинное гляжусь, ах ты Господи, губы совсем синие, не пихайте меня в спину, мне больно, я же человек, а не скотина, и я сейчас уйду, вот уже ухожу…
И я понимаю: это мой голос.

ТАЙНОЕ ВЕНЧАНИЕ. ЮРИЙ ИВАНОВИЧ ГАГАРИН
Настька Кашина… ну и ну!.. Вот это номер отмочила! Вышла замуж она за Пашку Охлопкова. Она за ним в больничке воротынской ухаживала, пока он после операции отлеживался, уж так ухаживала, говорят, как за царем. Лучше! У меня знакомая медсестра в той больнице работает, чувашечка, бывшая любовница моя. Так она мне говорит: ну что ты, Юрка, сколь нежности, сколь всяческой заботы Настька ему выказывает!.. На блюдечке еду приносит, да самую превкусную… с ложечки кормит, ложечку в рот сует! А он ест да плачет… Ложку слезами обливает… От счастья, видать… Заработал Настьку, наконец-то… Не так, так эдак… Не мытьем, так катаньем… Когда ослеп – тогда и заработал… Вот как оно бывает-то на земле…
А в Василе Настька с Пашкой все ж таки появились. Да так, собачуги, что их никто и не обнаружил! Во как! Молодцы! Святая тайна! Под покровом ночи! У, хитрюги… Не паромом переправились – их в объезд, через Засурье, на машине привезли. Это мне потом уж Валька Однозубая поведала. И с ними в той машине прибыл батюшка воротынский, отец Андрей. Он им, батюшка, церковь-то и открыл, прохиндей, и они ночью туда взошли – и там, среди ночи, свечи зажгли, и так, среди свечей, в ночи-полночи, он их и обвенчал! Во цирк-то где! Неймется людям. Ну что они в Боге этом своем нашли?! Балаган это все! Балаган! Цирк бесплатный! Театр это все! Клоунада! Ну что, вырядился поп в ризу расписную-золотую, эти двое стоят, смиренно глазки потупили, на головах дурных – венцы позолоченные, сусальные, навроде как у царей… а к чему все это? Ну к чему, я вас спрашиваю?!.. Разве ж так просто нельзя мужчине с бабой жить? Без этих театров да церемоний? Эх вы люди, люди, накрутили вы себе… сами не знаете, что накрутили… и друг перед другом представляетесь, и церкви эти богам своим строите… а толку что? А? Все передрались все равно. Перегрызлись…
Глазки потупили, я сказал… Глазки…
Да какие, к лешему, глазки-то теперь у Пашки…
Настька потупила, да. А Пашка – что?.. Лоб свой наклонил бандитский?..
А во лбу – два шрама вместо двух-то глаз…
Венчальники…
Идиоты…
Да нет, что я говорю. Настька – героиня! А Пашка – ее заработал!
Заработал, я вам говорю… Отбил… в честном бою…
Ну, да петухи всегда из-за курицы дерутся. И олени – из-за важенки.
И все самцы – из-за самки.
А кто человек такой? Самец. А матка его – самка. Мы ж – часть природы. В улье и то матка сидит, да на нее пчелы работают. И мужик тоже, работает всю жизнь на самку, женку свою. В улей – весь мед тянет… Иногда – и горький…
Обвенчались, дурачки – и укатили на той же машине в Воротынец, мне Валька сказала. Рано утром. Опять окружной дорогой. Через Засурье… через овраги…
Никто их не видал, не слыхал.
А Валька-то откуда видала, слыхала?
А пес ее знает, Вальку. Она все всегда видала и слыхала. Она-то и смертушку свою – не пропустит. Увидает, услыхает. И пирог ей испечет. Со встречей, значит. И стопку беленькой – смертушке поставит. Она мне все говорит: ты, Юрий Иваныч, богохульник! Ты гореть синим пламенем в адской печи будешь на том свете! А я ей: а ты, Валька, что, тоже будешь гореть? А она мне возмущенно: а я-то пошто?! А я ей: а по то! По то, что ты три раза замужем была, а тридцать три раза – любовников в избу ночьми водила! Я видал, слыхал! А она мне: ну и что, что ты там видал, слыхал, а никто тебе все одно не поверит! Ишь, тридцать три! Во загнул, старик беззубый!.. Сам небось рад бы ко мне под бочок подкатиться… да не обломится тебе… И ржет ведь, кобыла, во всю беззубую пасть! Зуб-сиротка как спичка из десны торчит! Ну, молодец, смеюсь, значит, так водила аккуратно, что никто и не видал… не слыхал…
Да, стояли, значит, Настька с Пашкой той ночью в церкви нашей, во Хмелевке, среди икон, что батюшка наш Серафим намалевал… Да, так и вышло, значит…
Значит, вроде как он на них – глазами икон-то своих – тоже глядел… Я представляю картинку эту: свечки зажжены, пламя трещит, отец Андрей в голубой ризе, свадебной… Настька глядит большими глазами, слушает, как поп там свою святую ахинею бормочет… Под своего попа ложилась, а другой поп ее – с другим венчает, со слепцом… Думку тяжкую гоняла, должно быть, девка-то…
А Пашка… Что Пашка?.. Слепенький. Стоит, небось, нагар свечной нюхает, да и мыслит так: ну вот я и пристроен, вот и есть кому меня по улицам гулять водить, есть кому – в нужник посрать провождать, есть кому – мне пить подать…
И не сжалось у Настьки сердчишко-то?.. Не екнуло?.. Да ведь екнуло, как пить дать, екнуло… Крепко она любила попа нашего прежнего, крепко… Весь Василь видал, слыхал… Только кому и когда она в том признается?.. Никто ведь ее, Настькиных, слезынек ночных в постельке рядом со слепым – не видал… не слыхал… А постель – она что? Она и есть постель. В постели глазынек не надобно. В постели – делай, мужик, свое дело земное, делай свое бабье дело, баба. Глядишь, и детки у них пойдут. Без глаз – да, чай, не без хрена. Хрен, он, молодец, свое дело туго знает. Хрен, он без глаз, да с молофьей. Мальчики да девочки, пеленки да колясочки!.. Вот и вся любовь-то, люди, вот и все венчанье. Вот тут и Бог весь ваш…

РАССКАЗ О ЖИЗНИ: АННОЧКА ПОЛЯНСКАЯ

Папа! Папичка! Я очень тебя люблю. Жизнь у меня была такая маленькая! Но зато такая хорошая! Потому что был ты. Я вижу тебя с небес, и я улыбаюсь тебе, а ты не видишь меня. Живые никогда не видят мертвых. Только когда живые умирают, они начинают видеть тех, кто умер. Смерть – это не конец жизни! Папа, я прямо ору, изо всех сил кричу тебе это из-под облаков! Кричу, а ты меня все не слышишь!
Ну вот, давай, я громче прокричу, может, услышишь. Смерть! Это! Не! Конец!
Я лечу и кричу тебе: папа, смерть это жизнь! Это тоже жизнь!
Я вижу, как ты молишься. Ты стоишь на берегу Волги, весна, тучи несутся по небу, а среди туч сияют маленькие синие клочки теплого неба. Я вижу, твои губы шевелятся – ты шепчешь молитву Боженьке, – а потом твоя рука поднимается, и ты медленно крестишься. Я кричу: папа! Подними лицо! Подними лицо к небу! И ты увидишь доченьку свою!
Ты поднимаешь лицо. Ты смотришь на тучи. Ты будто прокалываешь их глазами! И глаза твои бегают по небу, ищут! Они кричат! Я слышу, твои глаза кричат мне: Анночка! Анночка! Я люблю тебя! Ты живая! Где ты?! Где ты?!
И я кричу еще громче из-под туч, из-под пухлых облаков: я здесь! Я здесь, папа!
А ветер так треплет твои волосы, и тебе, наверное, больно! И я приказываю ветру: утихни!
Я вижу, ты плачешь! Я читаю по твоим губам: Анночка, скажи мне, как там тебе, хорошо ли?! И я кричу опять: папа, мне тут очень, очень хорошо! Я летаю везде свободно! Тут свет, тепло, радость! И мне все видно и слышно сверху!
И я кричу: папа, когда ты умрешь, ты тоже увидишь и услышишь меня!
А потом кричу испуганно: папа! Папа! Нет! Не надо! Ты только не умирай! Ты только живи! А я тут буду тебя ждать! Я люблю тебя! Я… люблю…
И я слышу, как ты шепчешь: Анночка, жизнь твоя была такая маленькая, но я все помню, все, что в жизни твоей с нами было. И сачки для бабочек. И коллекцию камней, с отпечатками страшно древних, еще первобытных ракушек, с Мочального острова на Волге. И как мы загорали летом на крыше. И как я тебе сам платьице зашил, когда оно порвалось. И стрекоз с красными брюшками на Гребешковском откосе. И цветущие вишни в парке “Швейцария”. И как я тебе во дворе качели сам смастерил из старых ящиков. И как мы елку в Новый год наряжали, и серебряный дождь, и орехи в фольге. И кашку… кашку-трюляляшку, с вишневым вареньем, вкуснее не бывает…
И я тоже плачу, без слез, а как-то внутри себя, тут, под небесами. И мне так охота папиной кашки! Трюляляшки! Но я умерла, у меня нет тела, нет ротика и ручек, нет глазок и ножек, а есть только душа. И я кричу: папа, папа! Я твоя душа! Я твоя душа!
И вдруг он слышит меня. И лицо его будто вспыхивает изнутри. И он шепчет мне одними губами: а ты, а ты, Анночка, а ты моя душа. Навек. Навсегда.

ВОСКРЕСЕНИЕ ХРИСТОВО. ПАСХА ГОСПОДНЯ

Володя Паршин пришел в церковь раньше меня. А я пришел вслед за ним.
Он подошел ко мне за благословением, и я благословил его.
Он зажег во храме все свечи во всех шандалах, все лампады и большое паникадило напротив Царских Врат. Поставил посреди церкви медный котелок на трех ногах, бывший рыбацкий котел, наложил туда угля, перемешал его с ладаном и зажег. Сизый дым разводами, будто морозными узорами, пошел по церкви. Володя, перекрестившись и поклонившись троекратно, вошел в алтарь и там зажег ладан в медной миске, которую я украл на кухне у Иулиании.
Все свечи горели, и дымились благовония. Мы с Володей переоблачились в алтаре в Пасхальные наряды: я – в расшитую золотом ризу, он – в расшитый серебром стихарь. Эти одежды прислал нам нынче в подарок отец Андрей из Воротынца. Я взял в руки Святой Крест и Евангелие; Володя – кадило, и мы оба встали лицом на запад, к западной стене храма. Я ее к Пасхе расписал, успел. Со стены на нас глядела фреска моя яркая, неумелая, изображающая Восшествие на Голгофу и Распятие.
И северо-восточную стену я тоже к Пасхе успел замалевать.
Дул со стены весенний норд-ост, дул наш русский, пронзительный Северо-Восток. И такая уж ослепительная вышла фреска! Безумная! Все на ней плясали. Все – веселились. Плясали на льдинах, плывущих вниз по Волге. Бряцали на арфах и тимпанах! Вокруг Христа, в венце златом, плясали!