Артур Хейли - Вечерние новости
Через несколько минут они миновали изгиб, который делала тропа, и увидели широкую реку.
Мигель помнил, что, когда только встал на путь нигилизма, он где-то вычитал: настоящий террорист должен вытравить из себя все человеческие чувства и добиваться своего, внушая ужас тем, кто отказывается ему повиноваться. Даже такое чувство, как ненависть, заставлявшее террориста действовать со страстью и потому полезное, если дать ему волю, может затуманить ум и помешать трезвому решению.
Мигель неукоснительно следовал этой истине, обогатив ее еще одним добавлением: действие и опасность — допинг для террориста. Он не мог обходиться без этих двух стимулов, подобно тому как наркоман не может без наркотиков.
Вот почему он с тоской думал о том, что ждало его впереди.
В течение четырех месяцев, начиная с перелета в Лондон и получения фальшивого паспорта, с помощью которого он проник в Соединенные Штаты, его подстегивали постоянная опасность и жизненная необходимость тщательно обдумывать каждый шаг, потом — пьянящее ощущение успеха и, наконец, — непрерывная бдительность, иначе не выжить.
Сейчас в этих тихих перуанских джунглях опасность была не столько велика. Правда, в любой момент могли нагрянуть правительственные войска, открыть огонь из автоматов, а потом начать допрос — практически это был единственный риск. Однако Мигель, согласно контракту, обязан торчать здесь — в захолустной деревушке Нуэва-Эсперанса, куда они прибудут сегодня, — бог знает сколько времени, потому что так велел “Медельинскому картелю” “Сендеро луминосо”. Почему? Мигель понятия не имел.
Он точно не знал и того, с какой целью захвачены заложники и что произойдет с ними здесь. Знал только, что их надо стеречь как зеницу ока — вероятно, поэтому ему и предстояло находиться при них: наверху его считали надежным человеком. За всем этим скорее всего стоял Абимаэль Гусман, основатель “Сендеро луминосо”, числивший себя маоистом и Иисусом — буйный сумасшедший, по мнению Мигеля. Разумеется, при условии, что Гусман еще жив. Говорили то так, то эдак — слухи то и дело возникали и были столь же ненадежны, как предсказания дождей в джунглях.
Мигель ненавидел джунгли, или сельву, как их называли перуанцы. Ненавидел разъедающую сырость, гниль и плесень.., ненавидел это ощущение замкнутого пространства, откуда быстрорастущий, непролазный кустарник тебя уже никогда не выпустит.., ненавидел непрерывное жужжание насекомых, доводившее до исступленного желания хоть несколько минут побыть в тишине.., ненавидел мерзкие полчища беззвучно ползающих скользких змей. А какие они огромные, джунгли, чуть ли не в два раза больше Калифорнии — они занимают три пятых территории Перу, хотя живет здесь всего пять процентов населения.
Перуанцы любят говорить, что существует три Перу: оживленное побережье с пляжами, коммерцией и городами, простирающимися на тысячи миль; южные Анды, чьи гигантские вершины могут соперничать с Гималаями и где бережно хранят историю и традиции инков, и, наконец, джунгли — сельва бассейна Амазонки — дикие, населенные туземцами места. Первые два Перу — еще куда ни шло, Мигелю они даже нравились. Но ничто не могло побороть его отвращения к третьему. Джунгли были для него asguerosa[59].
Его мысли опять вернулись к “Сендеро луминосо” — “Сияющему пути” в революцию; название было заимствовано из трудов современного философа — марксиста Хосе Карлоса Марьятеги. В 1980 году Абимаэль Гусман решил пойти по его стопам, а вскоре вооружился “четвертым мечом революции”, считая своими предшественниками Маркса, Ленина и Мао Цзэдуна. Прочих революционеров, в том числе Фиделя Кастро и советских преемников Ленина, Гусман не признавал, считая их жалкими шарлатанами.
Борцы “Сендеро луминосо” верили, что свергнут существующее правительство и установят свою власть во всем Перу. Но на это нужно время. Программа движения была рассчитана не на годы, а на десятилетия. Однако “Сендеро” уже сейчас стала крупной и сильной организацией, влияние ее правящей верхушки возрастало, и Мигель надеялся, он еще станет свидетелем переворота. Но уж конечно, не в этих odiosa[60] джунглях.
Как бы то ни было, в настоящий момент Мигель ждал указаний относительно пленников — по всей вероятности, инструкция придет из Аякучо, древнего города в предгорьях Анд, где “Сендеро” пользуется неограниченным влиянием. Собственно говоря, Мигелю было безразлично, откуда придет приказ, лишь бы скорее начать действовать.
Сейчас прямо перед ним была река Хуальяга — неожиданный просвет в нескончаемых джунглях. Мигель остановился, чтобы как следует ее разглядеть.
Широкая и грязная, оранжево-коричневая от латеритных наносов с Анд, Хуальяга в трехстах милях отсюда плавно впадала в реку Мараньон, а та сливалась с могучей Амазонкой. Много веков назад португальские путешественники назвали весь бассейн Амазонки О Rio Mar, река-море.
Когда они подошли ближе, Мигель увидел стоявшие на якоре две деревянные весельные лодки длиной примерно в тридцать пять футов с двумя одинаковыми подвесными моторами. Густаво, командир вооруженной группы, встретившей их у самолета, руководил погрузкой запасов, которые они принесли с собой. Он же распорядился, как разместиться в лодках: пленники должны плыть в первой. Мигель с одобрением отметил, что Густаво выставил двух караульных во время погрузки на случай появления правительственных войск.
Мигеля вполне устраивало, как шло дело, и он не счел нужным вмешиваться. Он возьмет бразды правления в свои руки в Нуэва-Эсперансе.
Вид реки усилил в Джессике ощущение оторванности от мира. Ей казалось, будто этот безлюдный край — врата в незнакомую враждебную страну. Она, Никки и Энгус, подталкиваемые автоматами, добрели по колено в воде до одной из лодок; им было велено сесть на мокрое дощатое дно. Правда, можно было опереться спиной о единственную поперечную доску, приколоченную к бортам, но и это положение было очень неудобным.
Тут Джессика заметила, что Никки побледнел и скорчился в приступе рвоты. И хотя его вырвало только комочком слизи, грудь его ходила ходуном. Джессика передвинулась к нему и обняла, отчаянно ища глазами помощи.
Первым, кого она увидела, был Порезанный: он шел вброд от берега и как раз поравнялся с их лодкой. Не успела Джессика открыть рот, как появилась женщина, та самая, с которой она уже несколько раз сталкивалась, и Порезанный приказал:
— Дай им еще воды. Сначала мальчишке. Сокорро налила воды в алюминиевую кружку и протянула ее Николасу — тот стал жадно пить; дрожь в его теле постепенно утихла. Он едва слышно проговорил:
— Есть хочу.
— Сейчас тебя кормить нечем, — сказал Баудельо. — Придется потерпеть.
— Но наверняка можно хоть что-то ему дать, — запротестовала Джессика. Порезанный не ответил, однако благодаря его предыдущему приказу дать воды Джессика поняла, кто он, и с упреком бросила:
— Ведь вы же врач!
— Это тебя не касается.
— К тому же американец, — добавил Энгус. — Послушай, как он говорит. — Казалось, после глотка воды к Энгусу вернулись силы, и он повернулся к Баудельо:
— Я прав или нет, мерзкий ты выродок? Неужели тебе не совестно?
Баудельо молча отвернулся и влез в другую лодку.
— Ну пожалуйста, я есть хочу, — повторил Никки. И повернулся к Джессике:
— Мам, мне страшно.
Джессика снова прижала его к себе и призналась:
— Мне тоже, милый.
Сокорро, слышавшая этот разговор, похоже, заколебалась. Затем она открыла сумку, висевшую на плече, и достала оттуда большую плитку шоколада “Кэдбери”. Молча разорвав обертку, она отломила шесть квадратиков и дала по два каждому пленнику. В последнюю очередь Энгусу — он замотал головой:
— Отдайте мою долю ребенку.
Сокорро досадливо скривилась, потом вдруг швырнула всю плитку на дно лодки. Шоколад упал у ног Джессики. Сокорро же пошла во вторую лодку.
Несколько человек из вооруженной группы, ехавшие с ними в грузовике, а потом сопровождавшие их пешком, влезли в ту же лодку, и обе лодки отчалили от берега. Джессика заметила, что люди, встретившие их около лодок, тоже были вооружены. Даже у обоих рулевых, каждый из которых сидел у подвесного мотора, на коленях лежали автоматы, приведенные в боевую готовность. Шансов на побег, даже если знать, куда бежать, не было никаких.
Когда обе лодки двинулись вверх по реке против течения, Сокорро стала корить себя за свой поступок. Она надеялась, что никто этого не видел, — отдать пленникам хороший шоколад, который невозможно найти в Перу, было проявлением слабости, глупой жалостью, сентиментальностью, достойной презрения у революционера.
Беда в том, что временами она чувствовала в себе это безволие, психологическое следствие трудностей вечной войны.
Не прошло и недели с тех пор, как Сокорро в очередной раз приказала себе сопротивляться пошлой чувствительности. Это было на следующий вечер после похищения — жена Слоуна, мальчишка и старик спали в лазарете хакенсакского дома. Сокорро изо всех сил старалась возненавидеть похищенных, про себя она окрестила их rico[61] буржуазным отребьем и до сих пор продолжала их так называть. Но к своему стыду, и тогда, и даже сейчас ей приходилось заставлять себя ненавидеть их.
