Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич

Одним таким днем я шел по Мало-Вестманной улице и сделал любопытное открытие. Вчера в театре я и подумать не мог, что у господина Вестманна и паренька там, в «райке» наверху, может быть что-то общее, что они знают друг друга и связаны друг с другом. Но сейчас я увидел, как господин Вестманн с недовольной миной выплывает из магазина и делает замечание пареньку с ведром и лесенкой у большой витрины. Оказывается, этот оголец — мальчик на побегушках в магазине Вестманна-младшего. Оба они служат господину, официально именуемому Вестманн-младший и К°.

Во всяком случае картина исполнена глубокого смысла, и я уверен, что в любой другой день и в другом настроении просто не увидел бы ее. Чтобы увидеть и понять ее, нужны были из ряда вон выходящие условия. Да, мне по меньшей мере нужна была целая революция в собственных эстетических взглядах.

Сидя под стеклянным куполом библиотеки, я все еще раздумываю над этой картиной. И еще долго я буду жить с ней между строк книги. Она постепенно разрастается. Наконец я начинаю думать, что от Вестманна меня только то и отличает, что я не могу сразу же отбросить свои мысли, тогда как Вестманн даже искать их не хочет.

Об эту пору в библиотеку обычно приходит тот самый человек, которого я видел у театра и ночью на берегу моря. Сегодня он бледен, садится за стол и рассеянно раскрывает книгу. Видно, и ему не дает покоя какая-то мысль. Думаю, он тоже пришел по Мало-Вестманной улице. Я вижу, как он обдумывает увиденное. И так вот, каждый в отдельности размышляя под большим стеклянным куполом, мы все-таки приходим к одной и той же великой мысли, краеугольный камень которой — общество.

Нас все-таки интересует творчество в самом широком смысле, а не какое-то случайное его проявление в случайном обрамлении времени. Вчера нам хотелось крикнуть себе и другим: agite poenitentiarum! — отворотитесь от греха! Совершенствуйтесь! Готовы ли мы возгласить то же и сегодня?

И мы понимаем, что испытанный ночью душевный всплеск ничего в сущности не объясняет. Нам важна внутренняя суть искусства, а не какое-то художественное течение, к которому мы давно уже потеряли всякий интерес. Вопрос много шире смены тематики или идейной направленности. Прежний призрак встает перед нами: неутолимая потребность творить и недостижимый идеал — сквозь всю историю человечества. Вот эту метафизику творчества нам и хотелось бы понять.

Схватываешь случайный обрывок времени и пространства. А вместе с тем твоя мысль уже забрана в рамку. Она видна яснее в связях со средой и бытом. Но никогда больше не быть вам на этом месте — ни тебе, ни обществу.

В саду скандал. Как всегда бывают скандалы — ссоры-раздоры. Возвратились скворцы, черно-блестящие, словно покрытые японским лаком. А в их дачах поселились серячки-воробышки. Законные владельцы ни на миг не закрывают свои лимонно-желтые клювы, но и воробьи не остаются в долгу. В конце концов некоторых узурпаторов выкидывают со всем их барахлом. И какой же поток угроз следует за этим! Какое превознесение своих заслуг и певчего голоса!

Весенняя буря буйствует за окном. Кажется, будто я не в доме, за четырьмя стенами. Вокруг сплошной грохот и треск, и сосны мечутся прямо над головой. Словно вселенная — контрабас и кто-то водит по нему гигантским смычком. Это весна шаманит — шумно, широко, горячо. Слушаешь ее, и хочется раскинуть руки пошире и заключить в свои объятия весь мир.

Теперь я вижу в общем-то очень немного людей — и все же вижу их, может статься, больше, чем когда бы то ни было. Я вижу их в бесчисленном множестве — до самого горизонта — со всеми их личными приметами, оттенками индивидуальности. Мое одиночество заполнено их чувствами и мыслями, доблестью и трусостью, благородством и низостью.

И вместе с тем собственная моя жизнь, пожалуй, углубляется. Никогда я не осознавал свое существование столь кристально ясно, как сейчас. Мир раскрывается лучезарной поэмой! Какое счастье! Минутами жизнь кажется триумфальным шествием.

Откуда бы это со-бытие с человечеством, это слияние со вселенной?

Трава наливается зеленью. Пробивает землю миллионами всходов, ростков, пучками листьев и удивляется своими глазами-бутончиками: — а, так это и есть мир? И береза навострила ушки в сережках: — так это молодость на цыпочках начинает свой путь!

Бывает до странности плодотворное время — иногда часы, иногда дни, а то и целые недели. Любая искорка мысли разгорается в пламя, движение перерастает в событие, фрагмент пейзажа разрастается в панораму. Куда ни посмотришь — там возникает жизнь, раскручивается творческое видение.

Наверное, у каждого случаются такие моменты вдохновения. Но люди с самого начала безучастны к ним. Им нечем выразить суть этих мгновений, или они вовсе не ведают об их существовании. И тогда они просто говорят: я удивительно счастлив сегодня, или мне так тоскливо… Да, как будто бы все это — только настроение.

Но и человек творческий не всегда бывает на высоте своей задачи. Умение логически формулировать зачастую не поспевает за настроениями-видениями. Столь многое выцветает в них, тускнеет, гаснет, пропадая в серой, бесплодной обыденщине, которая обступает эти счастливые моменты.

Высочайшее искусство: отделано до мельчайшей детали, но при этом настолько непосредственно, что оставляет впечатление импровизации. Что-то наподобие прелюдий Шопена.

Приземленный дух не создаст ничего возвышенного. Мелкой, злобной, эгоистичной душонке никогда не взметнуться ярким пламенем.

Этого суждения не опровергает даже существование таких брюзгливых ехидин, как Вольтер или Стриндберг {90}. Да, злые, пристрастные и все равно — великие. Да, злы и даже себялюбивы, но с размахом, так что поражают нас уже этим.

Согревает пламя, а не огонек тлеющей лучины.

Спьяну сцепились два начинающих писателя. И вдруг один как закричит: «Помогите! Помогите! Будущего классика душат!»

Литературу приближают к жизни. Если при этом ее сближали бы с искусством, мы были бы удовлетворены.

Ведь задача литературы вовсе не повторение истин общеизвестных и без чтения. Ее цель не перечислять факты, не талдычить о вещах самих собой разумеющихся, не перепевать обыденщину.

Сделать литературой — значит отобрать и уплотнить. Это не переливание жизни в книгу, а выявление квинтэссенции жизни. Это не копирование повседневного, но прояснение его ядра и направленности, его динамики и пафоса.

Иначе все будет бездушным ремесленничеством.

1931

О мемуарах:

Обращаясь к прошлому, каждый творит «шедевр из собственной жизни». Так поступает отставной политик, начинающий свое повествование словами: «Это было, когда я сформировал свое третье правительство». Так же поступает старуха с окраины, умиленно вздыхающая: «Боже мой, в ту пору я была совсем молоденькая и служила у господ». Все ясно: в целом мире не было другого такого правительства и других таких господ. Все единственное, все неповторимое и в самом центре — Я.

Вот и взгляни «беспристрастно» на себя и свое прошлое!

Вокруг тебя столько явлений, которые культурному человеку не к лицу даже отрицать, — тогда еще можно из последних сил оставаться культурным человеком.

Тебя уязвляет столько обид, и ты должен переносить их безропотно, ибо, ропща, ты становишься еще уязвимей.

Нелегко двигаться по лужам жизненной грязи, однако же у кого достанет носовых платков, чтобы осушить их.

Неприятно ступать в помои, но если ты не дворник по профессии, ничего тут не поделаешь.

И даже протестуя против того, что тебя окружает, ты все равно принадлежишь этому окружению — как негатив его фотографии, как окружение навыворот.