Арундати Рой - Бог Мелочей
Когда Велютта пришел, Маммачи потеряла ориентировку и извергла слепую свою злобу, изрыгнула смертельные проклятия на одну из створок скользяще-складной двери; подоспевшая Крошка-кочамма аккуратно развернула Маммачи и направила ее гнев куда нужно – на Велютту, очень тихо стоявшего в полутьме. С пустыми глазами, с безобразно перекошенным лицом Маммачи продолжала свою тираду, и ярость толкала ее к Велютте, пока наконец она не стала кричать ему прямо в лицо и он не почувствовал брызги ее слюны и запах давно выпитого чая у нее изо рта. Крошка-кочамма стояла рядом с Маммачи. Она ничего не говорила, но руками модулировала гнев Маммачи, подбрасывала в него хворост. Ободряющее похлопыванье по спине. Дружеская рука вокруг плеч. Маммачи об этих манипуляциях не подозревала.
Где старая дама, носившая безукоризненно чистые и выглаженные сари, игравшая по вечерам на скрипке сюиту из «Щелкунчика», могла набраться таких слов, какие Маммачи произнесла в тот вечер, осталось тайной для всех (Крошки-кочаммы, Кочу Марии и Амму, запертой в своей комнате), кто ее слышал.
– Вон! – крикнула она под конец. – Если я тебя завтра тут увижу, я тебя охолощу, как подзаборного кобеля! Я тебя убью!
– Ну, это мы еще посмотрим, – тихо сказал Велютта.
Вот и все, что он сказал. Вот какие его слова Крошка-кочамма в кабинете инспектора Томаса Мэтью раздула и преобразила в угрозы убийства и похищения.
Маммачи плюнула Велютте в лицо. Густой слюной. Она растеклась по коже. Попала на глаза, на губы.
Он стоял – и все. Ошеломленный. Потом повернулся и ушел.
Идя прочь от их дома, он ощущал, как обострены и напряжены его чувства. Словно все вокруг стало плоским и превратилось в аккуратную иллюстрацию. В технический чертеж с приложенной инструкцией о том, что ему делать. Его рассудок, отчаянно искавший точку опоры, цеплялся за детали. Снабжал ярлыком каждый встречный предмет.
Ворота, подумал Велютта, проходя через них. Ворота. Дорога. Камни. Небо. Дождь.
Ворота.
Дорога.
Камни.
Небо.
Дождь.
Дождевая влага на коже была теплая. Латерит под ногами – шершавый. Он знал, где идет и куда. Он примечал все. Каждый лист. Каждое дерево. Каждое облако в беззвездном небе. Он ощущал каждый свой шаг.
* * *
Ку-ку кукум теванди
Куки паадум теванди
Рапакаль одум теванди
Таланну нилькум теванди
Это был его первый школьный урок. Стихотворение про поезд.
Он принялся считать. Что угодно. Не важно, что. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять…
Технический чертеж начал мутиться. Четкие линии – расплываться. Пункты инструкции сделались неясными. Дорога пошла в гору, и тьма вокруг уплотнилась. Стала вязкой. Двигаться вперед стоило усилий. Как будто плывешь под водой.
Вот оно, оповестил его некий голос. Началось.
Его рассудок, вдруг невероятно состарившийся, плыл в воздухе высоко над его головой и бормотал оттуда бесполезные предостережения.
Он глядел вниз и видел тело молодого человека, бредущего сквозь тьму и проливной дождь. Больше, чем чего бы то ни было, это тело желало уснуть. Уснуть и пробудиться в другом мире. Где запах ее кожи во вдыхаемом воздухе. Где ее тело на его теле. Доведется ли еще свидеться? Где она? Как они с ней обошлись? Сделали ей больно?
Он шел дальше. Он не подставлял лица струям дождя и не опускал его, чтобы защититься от них. Он и не желал их, и не избегал.
Дождь, хотя и смыл с его лица слюну Маммачи, не мог избавить его от ощущения, что кто-то приподнял его голову и наблевал сверху в его тело. Внутри у него ползла и капала комкастая блевотина. Стекала по сердцу. Стекала по легким. Густо, медленно скапливалась в глубине живота. Липла ко всем органам его тела. Дождь от этого не спасал.
Велютта знал, что ему делать. Инструкция направляла его. Ему следовало идти к товарищу Пиллею. Хотя он уже не понимал зачем. Ноги принесли его к типографии «Удача», которая была заперта, а затем, через крохотный дворик, – к дому товарища Пиллея.
Он постучал в дверь, и движение руки вконец обессилило его.
Товарищ Пиллей услышал стук, когда он уже доел овощное карри и, зажав в кулаке спелый банан, выдавливал сочную мякоть в тарелку с простоквашей. Товарищ Пиллей послал жену открыть дверь. Она вернулась недовольная и, подумалось товарищу Пиллею, вдруг очень соблазнительная. Он захотел, не откладывая, потрогать ее грудь. Но пальцы его были в простокваше, и к тому же кто-то стоял за дверью. Кальяни села на кровать и рассеянно погладила Ленина, который, посасывая большой палец, спал подле своей крохотной бабушки.
– Кто это?
– Сын Папана-паравана. Говорит, ему срочно.
Товарищ Пиллей не спеша съел простоквашу. Потом поиграл над тарелкой пальцами. Кальяни принесла воды в ковшике из нержавейки и полила ему. Остатки пищи на тарелке (сухая оболочка красного перца, жесткие волосяные остовы высосанных и выплюнутых стручков мурунгу) дрогнули и всплыли. Она принесла ему полотенце. Он вытер руки, благодарно рыгнул и пошел к двери.
– Энда? Что такое? – спросил он. – Почему так поздно?
Отвечая, Велютта слышал, как его голос отскакивает к нему обратно, словно ударяясь о стену. Он пытался объяснить, что произошло, но чувствовал, что лепечет невнятицу. Человек, с которым он говорил, был мал и далек, и его отделяла от Велютты стена из стекла.
– Тут ведь у нас деревня, – сказал товарищ Пиллей. – Люди толкуют между собой. Я слышу, что они говорят. И о том, что происходит, представление имею.
И вновь Велютта услышал свои слова, не имевшие никакого значения для человека, которому были адресованы. Собственный голос завивался вокруг Велютты кольцами, как змея.
– Может быть, – сказал товарищ Пиллей. – Но ты, товарищ, должен понимать, партия не для того существует, чтобы поощрять недисциплинированность рабочих в личной жизни.
Велютта увидел, что фигура товарища Пиллея растаяла в глубинах дома. Голос, однако, остался – бестелесный, пронзительный, наставительно-лозунговый. Пустой дверной проем окрасился флагами.
Партия не может брать на себя такие дела.
Личное должно быть подчинено общественному.
Нарушение Партийной Дисциплины подрывает Единство Партии.
