Артемий Ульянов - Записки санитара морга
Пожилые родители, пережившие взрослых детей, были самыми тяжелыми клиентами. Их непросто было даже видеть, а ведь приходилось говорить, оформлять заказ, брать деньги и выписывать квитанции. Над всем этим стоял удушливый запах сердечных капель, день за днем въедавшийся в мое существование.
Спустя пару месяцев я уже по-другому видел бетонные массивы, стоящие в зоне нашей ответственности. Короткой фразой «здравствуйте, перевозка» я отпирал их фасады, словно универсальным ключом. И видел за ними разное. Сумасшедшего родственника, читающего Есенина у кровати мертвой матери, пьяного пацана, лет от силы двенадцати, интеллигентную пару, устроившую при нас грызню из-за денег на похороны.
Девятидневные недели (шесть работаем, три отдыхаем) размеренно шли мимо. Тесные «хрущевки» без лифта были отдельным испытанием, если мертвец имел внушительные габариты. Бывало, от нагрузок темнело в глазах. В такие минуты Хрущев казался мне совершенно бездарной исторической фигурой.
А как-то раз, помню, попали мы с Колей в интересную историю. Вынося из очередной квартиры крепкого мужчину, укутанного в брезент и прижатого к носилкам веревками на уровне груди и колен, вызвали лифт, вертикально поставили в него носилки (грузового лифта в доме не было) и поехали на первый этаж. По дороге лифт остановился. В открывшие двери уверенно вошла модная девушка лет семнадцати, со сложным залакированным начесом на голове и в наушниках. Конечно, мы встретили ее стандартной фразой, «дождитесь следующего», но поглощенная ритмами диско, она нас просто не услышала. Втиснувшись в крошечный пятачок свободного пространства, девчонка отправилась с нами на первый этаж, упершись взглядом в пол. И черт ее дернул поднять глаза… Вздрогнув, она побледнела, закрыла глаза и еле слышно спросила:
– Это что, труп?
– Нет, пианино, – постарался успокоить ее Коля.
То ли от наглядной близости смерти, то ли от неожиданности девчонка резво развернулась к кнопкам и с криком «выпустите, а-а-а-а!» начала хаотично колотить по ним, требуя остановки. И у нее получилось – мы действительно остановились, намертво застряв на третьем этаже.
Тут-то с бедолагой и случилась истерика. Она стала визгливо нести околесицу, зовя маму и грязно матерясь, да так громко, что мы с диспетчером не слышали друг друга. Кое-как заткнув миловидное создание, удалость вызвать ремонтников. Следующие двадцать минут показались нам адом.
– Ой, я не могу, он сзади, сзади, ой, нет, уберите его!!! – блажила юная леди, стуча миниатюрными ручками в стену лифта.
– Да успокойся ты, дура, – строго басил Николай.
И только мертвый пассажир не придавал этому инциденту никакого значения, медленно сползая с носилок.
Одним словом, эти несколько месяцев, проведенные с Колей в санитарном «уазике», обработали меня, словно грубый напильник, притупив чувство страха перед человеческим горем. И когда через четыре месяца в морге появилась вакансия дневного санитара, я вернулся туда уже немного не тем Тёмычем, которого знало патанатомическое отделение 4-й клиники.
Ну что ж… Вернемся в июнь 1995-го, ведь я уже почти закончил мыть секционную. Включив вонючую синеву кварца, закрыл «мясной цех» на ключ и решил направиться к своим напарникам. Но Боря опередил меня, спеша навстречу по коридору.
– Слушай, Тёмыч, тут такое дело. Родственники Гаюнова, который сейчас на вскрытии у Петровой был, требуют какой-то камень.
– Камень? Серьезно, что ли? – искренне удивился я.
– Да я сам ничего не пойму. Там парнишка малахольный да старуха рыдающая. Говорят, у него внутри камень какой-то был. И хотят его забрать. И на хрена он им?
– Камень есть, он в секции в шкафу с банками лежит. Светка хотела его в музей определить…
– Не, боюсь, не выйдет. Гаюновым он самим нужен.
– Понять можно – вещь красивая. В мочевом пузыре у него была, семейной реликвией станет, – без тени иронии сказал я. – Ну, если нужен им камень – так выдай. Держи, – протянул я ему ключи от секционной.
Спустя полчаса после того, как самоцвет Гаюнова был передан законным наследникам, настало время большой важной выдачи. Вовка занимался ей сам, с большой осторожностью и без ненужных помощников.
Решив выкурить редкую сигарету, я вышел на крыльцо служебного входа. Двор перед траурным залом был заставлен дорогими машинами, а место примитивного сельского «пазика» занял настоящий американский катафалк, который можно было частенько увидеть в «ихнем» кино. Народу было полно. Хорошо одетая публика, скорбящая по Варапаеву, утопила двор в цветах и венках. Моя хирургическая пижама выглядела на этом фоне неуместно, нарушая атмосферу дороговизны происходящего.
– Так, сейчас главный врач придет. И шеф вдобавок спустится, – обеспокоенно сказал Вовка. – Сидите-ка вы с Плохишом в «двенашке», от греха подальше.
– Ладно, не будем упрощать происходящее своим присутствием, – насмешливо согласился я, покидая зону выдачи.
Встретившись с Борей в комнате отдыха, я выяснил, что Быков больше не буянил, а его родственники уже на пути к нам.
– Но это так, пустяки, – добавил он. – Перевозка-то сегодня как с цепи сорвалась. Ты знаешь, сколько выдач на понедельник? – торжественно замер Плохиш, дожидаясь, когда я с тревогой спрошу «сколько?».
– Не тяни, Борян! Мне не страшно, извини…
– Тридцать две!
– Ого! Это вы вдвоем не вытяните, – предупредил я.
– Вовка сказал, что Павлика вызвонит.
– Павлика? А он вообще-то живой?
– Вовка говорит – живой. Он с ним недавно говорил. Сашка даже обелиск свой грозился забрать.
– Год уже грозится… Надо бы покататься, что ли? А то и впрямь заберет.
Павликом мы называли между собой Сашу Павлова, бывшего дневного санитара, потерпевшего окончательное поражение в многолетней битве с «зеленым змием». Когда я только появился в стенах 4-й клиники, он был напарником Бумажкина. Маленький, белобрысый, похожий на веселого тролля, Саша был санитаром старой формации. Циничным, вороватым, хамоватым, с вечным запахом, который был неотделим от его существования. Экономный по мелочам, он бережно стирал полиэтиленовые пакеты из-под бутербродов, что собирала ему на работу ворчливая жена. При этом большую часть заработка он самым маргинальным образом пропивал со случайными собутыльниками. Носил часы «Комета», изношенные ветхие рубашки и засаленные синие брюки со стрелками, похожие на школьную форму неопрятного двоечника.
Наше знакомство с Павликом состоялось в первое же ночное субботнее дежурство, которое выпало на мою долю согласно графику. Отделение дружно праздновало чей-то юбилей, и когда я появился, гулянка была в самом разгаре. Песни, хохот, тосты на скорую руку и общее решительное веселье были подернуты густой завесой табачного дыма. Меня, нового ночного санитара, тут же потащили к щедрому столу, накрытому в «двенашке». Выпив за знакомство, костяк компании потянулся покурить на свежем воздухе, а я остался наедине с Павловым.