Алексей Кирносов - Два апреля
На свае сидел пятилетний Сашко, который приходился ему, шестилетнему, троюродным дядей.
- Мамка тоби шукала, - сообщил троюродный дядя на очаковском диалекте русского языка.
Мамка есть мамка.
- С ремнем? - спросил он.
Радость ушла, стало жарко, потно, заболели ноги. Отчаянно захотелось пить.
- До ремня недалеко ходыти, - философски произнес Сашко, поглядев на дом деда. Ему троюродным дядей доводился именно Ванин дедушка, что уже никак не укладывалось в голове.
- Сашко, давай сховаемся, - сказал он.
- От ремня ховаться, тильки бильше нарываться,- произнес мудрый и часто поротый Сашко. Но, отчетливо представляя себе последствия, все же прыгнул со сваи и поплыл вслед за троюродным племянником к рыбацкой пристани.
Рыбаки напоили холодной водой из дубового анкерка, дали хлеба с арбузом. Снова была радость; и только когда вспоминалась мама, вздрагивало сердце и хотелось забраться в отходящий баркас под настил, и чтобы этот баркас многие дни не подходил к желтому берегу, где, как маяк, торчал на горушке дедов дом. К вечеру дед нашел их, вытащил из-под опрокинутой лодки, куда они забились, издали увидав высокого сутулого старика, широкими шагами шествующего к пристани. Дед крепко взял за уши обоих и на таком оригинальном буксире привел домой. Было страшно, пока не выпороли. Тогда снова стало хорошо и весело. Перебивая друг друга, дядя и племянник рассказали свои приключения, до отвала наелись ухи, картошки с курятиной и абрикосов, получили разрешение надеть штаны и убежали в клуб шестой раз смотреть кино про Александра Невского.
- Ты выморозил всю квартиру, - сказала Эра. - Иди лучше закаляться под холодный душ.
«Но почему запах? - думал он. - Откуда в Москве этот запах? Или у меня безумие уже не только в глазах?»
Он закрыл окно и ушел в ванную, подавленный видением невозвратимого. Нет теперь ни деда, ни Сашка, ни разноликих дядей и теток, сестер и братьев разной степени родства. Война разметала и погубила непокорный клан. Стоит на Одесском кладбище памятник одному из братьев. На Очаковском угомонился под четырехгранным обелиском девятилетний партизан Сашко, не боявшийся порки, не испугавшийся и пуль. Деда расстреляли на том самом острове, где когда-то был казнен лейтенант Шмидт... Только дом остался, все так же маячит на горушке и виден с моря. Но живет в нем другая семья, которой больше повезло в те грозные годы.
Эра кормила его завтраком. Он молчал, жевал нехотя, не разглядывая, что жует, и она несколько раз спрашивала:
- Где твои мысли?
- В прошлом, - отвечал он, потом сказал сердито: - Перестань. Нет у меня никаких мыслей.
- Что же тогда у тебя? - спросила она.
- У меня ничего, - сказал он и вздрогнул так, что звякнула ложка в стакане. Страшный смысл слова дошел до глубины сознания.
Хорошо, что раздался звонок. Он пошел открыть дверь.
- Извините, Иван Андреевич, - сказала Ирина Михайловна.
- Что случилось? - спросил он, глядя в ее растерянное лицо.
Она сказала:
- Леня не ночевал двое суток. И не выходил на работу. Думала, может, он заходил к вам.
- Должен был зайти, - сказал Овцын. - Странно, что не зашел.
- Извините, я пойду, - проговорила она, запинаясь. - Каждый год это повторяется, и каждый раз я теряю голову.
- Обождите, - Ирина Михайловна, - удержал он. - Пойдем вместе. Наверное, я смогу вам помочь.
- Помогите, - сказала она. - У меня уже нет сил.
В конце дня, когда уже обошли всех знакомых и множество ресторанов, Ирина Михайловна присела на гранитный цоколь колонны у станции метро, сказала:
- Не могу больше. Я сейчас упаду. Никуда не надо ходить, никуда не надо звонить, пропал - и бог с ним! Даже если вернется, я не обрадуюсь. Она заплакала.
Овцын проводил женщину домой, потом объехал вокзалы. Повара не было ни у касс, ни на перронах, ни в залах ожидания. В ресторанах его тоже не было. Может быть, он уже уехал. Во всяком случае, искать его уже негде.
- День прошел - и слава богу, - издевался над собой Овцын. - Может, и завтра найдется занятьице бывшему капитану...
Он поехал домой, матеря взбалмошного повара, который на шестом десятке не может унять инстинкт дальних странствий. У двери дома оглянулся. На глаза попалась квадратная башня. Это ведь тоже вокзал, и, чтобы совесть совершенно успокоилась, он пошел туда.
«Вот растыка!» - выбранился он, увидев Алексея Гавриловича в громадном зале ресторана, склоненного над столиком. Два человека мотались весь день по городу, а он, нате вам, вот где, под носом! Но злость прошла, когда он увидел большие, тоскливые, совсем не пьяные глаза Алексея Гавриловича.
- Стремление к странствию свойственно славянской нации, - сказал ему повар, будто продолжая давно начатый разговор. - Думаете, почему у нас дольше всех держалось крепостное право? В государствах, где мужик смирный и с интересом сидит на своем месте, крепостное право ни к чему. А русский мужик убежит, если его к сохе не привяжешь. Разве покорный народ Сибирь, такую громадину, завоевал бы? Только упрямый, несмирный, своевольный русский народ, у которого от рождения гвоздик в заднице расположен, мог такое дело сломать...
- Ирина Михайловна плачет, - сказал Овцын.
Повар со стоном вздохнул и махнул рукой.
- Тысячи русских женщин в подобном положении. Плачут, страдают, ломают руки в горе своем... И никакая наша любовь их от этого не спасет. Другая любовь влечет нас с неодолимой силой!
- Хватит деклараций, Гаврилыч, - сказал Овцын. - Еще не апрель.
Повар поднял глаза к высокому расписному потолку.
- Апрель души, Андреич, - это совсем даже не начало второго квартала. В душе уже апрель, и пташки-чижики поют на разные голоса.
- Это можно понять, - сказал Овцын в сторону.
- И зря вы меня обижаете, товарищ капитан, напрасно. Декларации! -выговорил он с отвращением. - Декларации - это когда один другого надуть должен для своей выгоды.
- Простите, - сказал Овцын. - Ирину Михайловну жалко... Может, все-таки подождете меня?
- Не имею возможности, - помотал головой повар.
- А куда?..
- А куда, а докуда... - Алексей Гаврилович пожал плечами. - Где она кончается, человеческая дорога?.. Сперва в Рязань заеду, Ксюшу повидаю. Она мне как дочка... К вам хотел зайти попрощаться. Потому и сижу здесь у вашего дома. Да неловко как-то стало. Вы ко мне не ходите, вроде обиделись.
Овцын почувствовал, что краснеет. Как только повар стал ему не нужен, он не сделал шага, чтобы его повидать. Не подлость ли?
- Чушь это, Гаврилыч, - сказал он.
- Конечно, чушь, Андреич, - подтвердил повар и засмеялся невесело. - Какие же мы с вами дружки...
- Сегодня поедете? - спросил Овцын.
- Кто знает... Может, сегодня.
- Есть где ночевать?
- Вы за меня не волнуйтесь, - сказал Алексей Гаврилович. - У меня теперь все есть. Потому что я человек свободный.
- Свобода духа, - произнес Овцын. Он хотел вернуться к своей иронии, оградиться ею. Издевайся над тем, что тебе недоступно, чтобы не завыть. - Великолепный алмаз, украшающий личность.
Повар понял и усмехнулся в ответ.
- Этому алмазу не всякий позавидует, - сказал он. - За него большим лишением плачено. Иной плюнет и скажет: «На кой мне хрен это украшение за такую цену? Украшу свою личность чем подешевле».
- Странно вспомнить, что недавно вы учили меня смирению, - сказал Овцын.
- И это верно, - кивнул повар. - Пока можешь смиряться, смиряйся. Не мути воду, не волнуй людей. Если можешь смиряться - значит, бунтовать тебе нельзя. Нет, значит, у тебя непререкаемого основания бунтовать.
Вернувшись домой, он сел к столу и написал письмо матери. Раскрыл ящик, стал искать конверт и увидел среди бумаг пожелтевшую уже телеграмму от второго января: «Дорогая Эра Николаевна сообщите когда я могу приехать Овцына».
- Почему она не приехала? - спросил он.
- Меня не было в Москве, - сказала Эра.
Он продолжал в упор смотреть на нее.
- Я вернулась только шестого и послала телеграмму, что когда угодно, и я очень жду и буду рада. Она не приехала.
Он все смотрел.
- Неужели необходимо вслух произносить, что я была в Сухуми? -сказала она. - Я надеялась, ты не потребуешь этого.
Он разорвал свое письмо, написал другое:
«...Эра просит меня передать тебе глубочайшее сожаление, что ее не было в Москве, когда пришла твоя телеграмма. Она просит тебя приехать. Я тоже... Не удивляйся, если не застанешь меня, и не осуждай. Я скомкал календарь, и у меня уже апрель. Эра расскажет тебе почему. Она все понимает...»
- Если что-нибудь случится, ты никогда себе этого не простишь, - сказала Эра. - Хорошо подумай.
Он заклеил конверт, аккуратно вывел адрес. Писал он довольно коряво, но адрес всегда выводил красиво.
- Еще ночь впереди, - сказал он.
- Только одна ночь?.. Ну пусть! Я была готова к этому, не думай, что я ничего не видела... Сварить тебе кофе?
