Пилип Липень - Ограбление по-беларуски
— Почему ты чихаешь, Лявон?
Лявон стоял перед ней — освежённый, повеселевший, полный сил. Он стыдился своей худой груди, но ещё стыднее было бы обнаружить это стеснение, попытавшись одеться. Почему чихаешь? Врать или уклоняться от ответа перед этой женщиной показалось ему недостойным и унизительным. Независимо скрестив и тут же раскрестив руки, он объяснил, что правильное видение мира невозможно без простуды и песни. Простуда открывает глаза на истинный мир, а песня освещает его солнцем. Ибо без света не видно ничего даже в открытые глаза. И он запел «Форель» Шуберта, сначала робко, а потом, видя, что она слушает внимательно и серьёзно, всё сильнее и сильнее. Лакшми вдруг присела на корточки, одним вольным движением, и слушала, подняв к нему голову. Когда он кончил, сказала:
— Для правильного видения мира, Лявон, нужно следовать дхарме. Нельзя открыть глаза, Лявон, если их нет. Дхарма — вот глаза.
Сказала так уверенно, как сказала бы: небо синее. Молоко белое. Таким же движением, без усилия, поднялась. От этих слов и от этих движений внутри Лявона дрогнуло. «Послушайте, погодите, Лакшми! Дхарма? Откуда у вас это слово, откуда у вас уверенность? Зачем эта красная точка? Мне очень хочется знать!» И как-то само по себе получилось, что Лявон попросил у Лакшми позволения остаться с ней.
Лакшми поведала Лявону, что исполнение дхармы по традиции принято начинать с брахмачарьи — строгой и аскетичной жизни ученика. Непринуждённым лотосом сидя у стены хижины (входить внутрь Лявону запрещалось), она составила ему плотный распорядок дня и перечень работ. Он, стоя на неудобных коленках рядом, шевелил губами, проговаривая длинный список и силясь запомнить. Она терпеливо повторяла.
Утро. Носить воду в бочку. Взяв под плетнём два пластмассовых ведра, бледно-жёлтое и синее, Лявон спускался к реке, заходил по колено в воду, зачёрпывал. Синее имело застарелую трещину, сквозь которую сочилась извилистая струйка, отрываясь веером с ободка дна. Чтобы не утекло много, Лявон шагал торопливо, вёдра пружинили, ритмично сжимаясь и разжимаясь между чёрными ручками — и если шаг сбивался, нарушая ритм, вода плескала ему на штанину. За плетнём стояла высокая железная бочка, старая и ржавая, с мелкими водяными мошками, любившими копошиться у краёв. Бочка и мошки вызывали у Лявона неприязнь, но Лакшми сказала, что перед поливом вода должна нагреться на солнце, насытиться праной. Он поднимал тяжёлое ведро до груди и опрокидывал в бочку. Гулкий плеск, колебание болотного воздуха из глубины. Потом второе. После десяти рейсов бочка наполнялась, и Лявон садился на землю, отдыхал, но недолго — чтобы не уснуть.
Утро. Мыть корову. Корову звали Каньякумари, она обладала спокойным, задумчивым нравом и царским чувством собственного достоинства. Со сдержанной грацией входила она в воду, по колено, по самые коричневые хохолки, и Лявон поливал её нервные вздрагивающие бока из берестяного ковшика. Лакшми дала Лявону кипарисовый гребень, которым он тщательно расчёсывал лоснящуюся шерсть, а Каньякумари наклоняла от удовольствия голову. Она постоянно жевала листья и корневища камыша и нисколько не стеснялась время от времени отвести в сторону хвост и плюхнуть переваренный камыш прямо в воду. Грязную массу быстро уносило течение, но брызги попадали ей на ноги, и Лявон не без гадливости мыл их заново.
Завтракать. Они усаживались в тени хижины, за потёртым пластиковым столиком. На завтрак бывал омлет, сладкая запеканка или творог с непременными шоколадными конфетками. Аюрведа предписывала кушать конфетки перед едой, дабы освежить, увлажнить утробу и стимулировать образование крови. Лакшми ела изящно и медленно, ловко отправляя в рот маленькие кусочки, но смотрела сосредоточенно в тарелку. Лявон пользовался этим, незаметно пряча конфетки в карман, а еду под стол, в специальную мисочку, чтобы потом скормить Каньякумари. Время от времени случались апельсины, и Лявон с большим удовольствием высасывал сок из оранжевой мякоти. Лакшми обратила на это внимание, и апельсины стали подаваться к столу каждый день.
День. Поливать растения. Вода в бочке уже успевала прогреться, но почему-то её всегда оставалось значительно меньше, чем заливал Лявон утром. Однажды он перевернул её набок, обнажив влажный липкий земляной круг с копошащимися в ней червями и личинками. Дно бочки местами проржавело насквозь, и он долго и старательно заклеивал его пластилином. Это помогло ненадолго, но другую бочку взять было неоткуда. Лявон набирал воду в большую жестяную лейку и, отставив руку в сторону для равновесия, шёл к грядкам. Лакшми выращивала в основном специи: нежные луковички шафрана, воздушные зонтики кумина и фенхеля, мощные листья куркумы и ещё какие-то неведомые изысканные травы. Она внимательно наблюдала, чтобы Лявон лил воду низко, осторожно, не размывая корни, и ревностно подрыхливала потяжелевшую землю тяпкой. Полив огород, нужно было отнести остатки воды космеям, и это нравилось Лявону намного больше. Живучие и неприхотливые космеи не боялись сильных струй, и он, пробираясь сквозь их густые заросли, обильно орошал тонкие стебли с высоты пояса.
День. Собирать лепестки космей. Лакшми украшала ими алтарь Кришны, к которому она обещала допустить Лявона после года прилежной брахмачарьи. Обрыванию лепестков подлежали не все цветы подряд, но только те, которые уже готовились к рождению семян и в украшениях не нуждались. Лявон подмечал стареющие соцветия и осторожно снимал лепестки, опуская их в белый льняной мешок. Сначала он работал стоя, нагнувшись, а потом для разнообразия опускался на землю, оказываясь с цветами лицом к лицу. Они приветливо и беззаботно качали ему разноцветными головками, жужжали шмелями, стрекотали кузнечиками, ползали жучками-пожарниками.
Но Лакшми не любила, когда Лявон засыпал в неположенное время. Раздвигая листья и стебли, она находила его, тормошила, отбирала мешок с лепестками и вела обедать.
Обедать. Основой дневных блюд всегда служила пшённая каша и томатный соус. Лакшми добавляла в кашу то перец, то баклажаны, то картофель, то стручковую фасоль, то вообще не-разбери-что, но вся еда выглядела примерно одинаково. Посасывая дольку апельсина, Лявон исподтишка наблюдал, как она ест, а когда это ему наскучивало, переводил взгляд в небеса над рекой. Небо было точь-в-точь таким же, как над Минском, и ему это нравилось. Медленные превращения облаков… Преобразования… Он ловил себя и встряхивался, чтобы не заснуть. А в один из обедов, вдохнув в очередной раз неутихающий цветочный аромат, он вдруг понял: пахнут вовсе не космеи, а сама Лакшми! Не веря чуду, он после обеда провёл несколько экспериментов по удалению и приближению к ней, и окончательно убедился в этом. Космеи же, как выяснилось, не пахли вовсе.
День. Перебирать пшено. С обратной стороны хижины помещалась крохотная кладовочка с узкой дверцей, в которой хранились два мешка пшена и пустые пыльные банки. Лявон аккуратно развязывал мешок, набирал кастрюльку пшена и, прихватив старую газету, садился под берёзой. Рассыпая пшено небольшими порциями по газете, разравнивая пальцем жёлтый слой, он выбирал потемневшие крупинки и мелкие чёрные камушки. Иногда встречались белые камушки, самые трудные: слишком крупные, грубые пальцы не сразу ухватывали их, они укатывались в пшено, растворялись в массе, и приходилось напрягать зрение в поисках. Лявон представлял себя белым камушком, пытающимся спрятаться от огромной головы, неумолимо высматривающей его. И горько становилось ему от собственной безжалостности. Выбранные камушки он бережно брал на ладонь, смотрел ласково и отпускал на волю — на землю, к братьям. Видите, камушки? Ничего не стало плохого, я вернул вас на родину! Камушки махали ему рукой, улыбались, убегали в травинки, велело подпрыгивая.
Лакшми сухо будила Лявона. Она старалась не подавать вида, но глаза смотрели жёстко, небесная синь сменялась серым металлом. Она объясняла, уже без атмы и праны, практично: из-за твоей невнимательности я могу сломать зубы, пломбы! Лявону становилось стыдно, ведь её зубы — ровнейшее совершенство! Сломать их — невыносимое преступление! Хотя с другой стороны — не карма ли? Он не решался спросить Лакшми о карме применительно к её зубам, и она отправляла его на другую работу.
День. Пропалывать грядки. Лявон делал это с неудовольствием — выискивать мелкие сорнячки, вырывать их с корнем, отчаянно цепляющимся, бросать на твёрдую дорожку, на солнце, где они постепенно затухали, засыхали — жестокость тяготила его. Утирая нос, он стоял над трупиками сорняков. Злодей ли я? Бессердечный ли нарушитель принципа ахимсы?
Копать корневища камыша для Каньякумари. Корова всё-таки нравилась ему, несмотря на физиологические нюансы. Зная, что корневища сладки, и что Каньякумари с удовольствием их съест, и будет жить, и махать худым хвостом, и смотреть на него огромным глазом, он решительно вырубал их из земли лопатой. Наполнив ведро бледными отростками, он утирал со лба пот и присаживался на землю. «Мне-то хорошо, бесплотному жителю рая, а каково им? Лакшми, Каньякумари — им, бедняжкам, нужно кушать, поддерживать своё тело в дееспособности и красоте». Он мысленно сравнивал, кто грациознее и женственнее — корова или его гуру? Лакшми лидировала, но ведь нужно вносить поправку на антропоцентризм его вкусов, не правда ли? Правда ли?..
