Борис Екимов - На хуторе
Женщины управились, а мужики что-то долго глаз не казали. Когда наконец машина ко двору подъехала, Мария ругаться изготовилась, но из кабины вылетел такой счастливый Олег с ведерком в руках.
– Ма-ама! – кричал он. – Ба-абушка! Ра-аки! Честное слово! Глядите!
В ведерке и вправду шевелились десятка два иссера-черных клешнястых раков. Оказалось, что попали мужики на водохранилище. Искупались и увидели ребят, которые в камышах промышляли. Принялись сами лазить. И вот, как говорится, улов налицо.
– Купили небось! – смеялась Мария.
– Мама, ну вот честное слово! – запунцовел от обиды Олег.
– Вот гляди, гляди, – совал он матери под нос меченые клешнями пальцы. – Вот он укусил меня и вот за большой как ухватит, а я аж заорал, – и тут же к бабке кидался. – Бабушка, бабушка, давай сварим сейчас, а?! Ну пожалуйста…
– Об чем говорить, – счастливая от радости внука, улыбалась баба Поля. – Счас и сварим.
Она старого укропу нашла, у него дух острее, сварила раков. И когда, наконец, уселись за стол во дворе, на воле, то зять Федор от удовольствия рыкнул:
– Ну, мать Полина, – он всегда ее так звал, – ну, мать Полина, уважила… И рыбка… – сладко тянул он ноздрями воздух, – и арбуз. Свои, что ль, яблоки?
– А то чьи. Вон та яблонька, – сказала она. – Такая добрая, всю зиму лежат.
За встречу, конечно, выпили, здесь и баба Поля не отказалась. И так хороша была добрая еда на свежем воздухе, что никого уговаривать не пришлось. Лишь хозяйка, шей похлебав, глядела на своих дорогих, радуясь.
Олегу всего хотелось. Он хлебал уху, а глазами косил на багровых, крапленных укропным семенем раков; увидел, что отец рвет и сладко ест вялку, к нему кинулся: «Дай, дай попробовать!» И на яблоки он глядел алчно, и временами ухватывал ложку-другую бело-розовой хрустящей редиски, и тогда сметанные «усы» раздвигали рот.
– Гляди, прохватит, – смеялась Мария.
– От доброй еды не прохватит, – успокаивала баба Поля. – Это не консервы ваши, столетошние. Чебачиную голову бери, Олежек, пососи. Ух и сладимая…
– Какая чебачиная? – не понял внук.
– Ху-ух, несмысленый… Чебак – ему два фамилия, у нас чебак, у других – лещ. А помене какой чебачок – тот киляк. А совсем малый – ласкирик. Вот пойдешь на речку, ласкирей натягаешь, я тебе их поджарю. Ху-ух и сладкие. Прям не наешься…
Была бы Олегова воля, он бы тут же, из-за стола, за ласкирями ринулся. Но теперь он лишь повертелся, на мать, на отца поглядел, спросил: «Поедем?»
– Поедем, поедем. Не спеши, наловишься…
Первую охотку утолив, зять Федор еще одну стопку выпил. лучком ее закусил, редисочкой и, оглядев веселыми глазами застолье, родню свою и зеленый двор, его окружавший, и чистое небо, сказал:
– Хорошо… Сниму-ка рубашку. Не возражаете?
– Скидай. Пусть тело дыхнет.
– И я, и я… – не отстал Олег.
Теперь они сидели рядом, по пояс голые, отец и сын, круглоголовые, рыжеватые, белотелые, даже с синевой, сытенькие. Добрые складки – Олегу-то уж вовсе ни к чему – над поясными ремнями нависали.
Отец закурил, сын за раков принялся.
– Ну что, мать Полина? – спросил Федор. – Дочь тебе ничего не говорила?
– Чего? Либо что сделалось?
– Ничего. Просто я ей не велел тебя трогать. Потом, говорю, сядем и все обсудим. Мы ведь, мать Полина, с севера coвсем убрались. Виктору с Анной квартиру оставили, а сами снялись.
– Чего это вы надумали? Не заболели ли, не дай бог?
– Да нет, пока здоровые. Мы уж давно решили. Хватит. Стажу у нас теперь, – махнул он, – хоть взаймы давай. Деньжат… – поглядел он на жену, – немного поднакопили. А всех их не заработаешь, да и ни к чему, надо другим оставить, – засмеялся он.
Баба Поля недоверчиво поглядела на дочь, та молча покивала ей головой; дескать, правда.
– Да хоть пожить надо, мать Полина. Ну чего мы на этом севере видели? Четыре стены? Да работа. Хочем вот к тебе проситься. Построиться здесь, – развел он руками, оглядывая просторный двор. – Хороший дом поставить, современный такой. С отоплением, с ванной. Машина есть. Река здесь хорошая. Лодку куплю с мотором. Грибы есть?
– Грибов нынче много, – сказала баба Поля. – Масленков стало в соснах родиться, прям мешками люди везут. А я вот опенки больше уважаю, – показала она на тарелку. – А счас люди никакими не гребают. Чернопузики берут и сапиные жарют, бзделы, дожжовки…
– О! – обрадовался Федор. – Маслята – это хорошо! В соснячок за маслятами, о-о-о… – прихмурился он, а потом продолжал: – Это, я понимаю, жизнь. Сад разведем, настоящий. Земли много. А я люблю, мать Полина, в земле возиться. Не под землей, – подчеркнул он, – а наверху. Сад, огород, рыбалка, на охоту сходить, грибы, – перечислял он мечтательно. – Да так вот просто посидеть на воле. Арбузов насадим, бахчу заведем, – встрепенулся он. – Арбузов наемся. Да-а, – засмеялся он. – Я все распланировал, а ты молчишь. Берешь нас к себе?
– Чего спрашивать, – ответила баба Поля. – Мне скоро помирать, не с собой же я все это заберу. Живите. А я возле вас, глядишь, чем и помогу еще.
– Вот и хорошо, – сказал зять Федор. – Правильно. Тебе одной жить тоже несладко. Вместе лучше. Построим большой дом. Тебе отдельную комнату, чтоб не беспокоить. Жаловаться не будешь. Дочь у тебя вроде неплохая. Я тоже мужик не шебутной. Олег вот у нас, – засмеялся он, подталкивая сына, – колобродный… Ну, уж как-нибудь… Давай тогда, мать Полина, выпьем за новую жизнь.
За такое баба Поля не выпить не могла. А когда выпила, то скоро голова у нее пошла кругом. Легкий счастливый хмель ласково бередил душу. Так хорошо стало, так радостно. Да и как ей было, старой, не радоваться, если в один день свершилось то, о чем она уже и мечтать не смела. Обрезалось ее одинокое, горевское житье, и теперь до веку будут вокруг нее родные люди. Будет кому и кружку воды подать, а придет пора, и глаза закрыть, и поплакать.
– Мария как хочет, – говорил и говорил Федор, – а я устроюсь каким-нибудь сторожем. Так, лишь бы числиться. Семьдесят рублей, больше не надо. Чтобы сутки отдежурил и… свободный. Лодка, мотор… На рыбалку. Пожить, мать Полина, по-человечески пожить. Солнце чтоб тебя грело, зелень вокруг, теплая вода… Пенсии мы свои заработали. Виктор сам на ногах, квартиру ему со всей обстановкой оставили, грамма не взяли. А этого огольца вырастим. Здоровый будет. И самим пожить охота. А всех денег не заработаешь, да и зачем они? Ведь деньги для жизни нужны. А если ее нету, если работа да четыре стены, зачем деньги? Скажи, Мария…
Мария согласно кивала головой. Она вся в мать была, в бабу Полюшу, лишнего не уронит.
Между тем отворилась калитка, и соседка Грипа, во всем новом, остановилась, будто от неожиданности, а потом весело возгласила:
– Здорово дневали! Отколь вас столько взялось?! Какой вас водой сюда принесло?! Либо каламутной?
Гостью за стол усадили, налили ей чарку.
Знакомые еще по прежним приездам, Грипа и зять Федор друг другу обрадовались. Он ей свое втолковывал про новую жизнь, которая теперь пойдет, про новый дом и прочее. Грипа слушать-то слушала, но и свое припевала:
– Ну, до чего разумный зять у тебя, Полюша. По-умному он все раскладает. Вот моих бы зятьев Господь надоумил… Или б вот у Федора они получились. А то мои дочушки мужьев себе понаходили каких-то с сырью. Так, пустодомные мужики. А он, вишь, как раскладает…
От добрых слов и выпитого Федор еще более разгорячился, ему тут же, не медля, новую жизнь хотелось начать.
– Рулетка где? Олег? Маша? – вскочил он с места. – В Москве какую брал. Пятидесятиметровая, специально. Где?
– В машине где-то.
Федор пошел к машине, все перевернул, но вернулся с новенькой рулеткой.
– О! – показал он круглую, посверкивающую на солнце коробочку. – Специально на толчок ездил. С рук. В магазине не достанешь. Олег, тащи свой альбом, карандаш, линейку. Рисуем план.
Тут же тарелки были в сторону отодвинуты, освобождая место для новой заботы. И мужики склонились над бумагой.
Женщины отсели от стола на лавочку, под тополь, Грипа принялась Марию дотошно расспрашивать: как на севере живут, да что едят, да сколько денег получают. Мария рассказывала охотно:
– Заработки не сравнить, даже смешно. Вот ваши, дочери ваши, зятья, сколько получают?
– У них разве добьешься, такие хитручие…
– Ну, пусть сто рублей, ну, мужчины сто пятьдесят. А у нас Федя получал пятьсот. Я – почти триста.
Грипа вскидывалась и застывала, рот забывая закрыть.
– …но климат, климат. У нас как говорят: июнь – еще не лето, июль – уже не лето. Снег может выпасть. Купаться нельзя. Бывает, все лето так в пальто и проходим. А уж как ночь завернет…
Баба Поля все это знала из писем и прежних рассказов, но снова, как в первый раз, горько ей слушать было о таком житье. Глядела она на дочь, на внука, на зятя, искала на лицах следы их немыслимой жизни и тут же думала, чем бы пригреть их, порадовать. Думала, думала и придумала. Решила курицу зарубить да свежей лапшой попотчевать. Отвыкли, поди, от свеженького, все консервы да консервы. А в консервы чего не напихают.
