Михаил Попов - Ларочка
И тут еще раздался детский плач. «Парикмахерша» опять вложила бритву в руку Лиона Ивановича, как в подставку, и быстро вышла на кухню. Лариса вопросительно поглядела на дядю Ли, и конечно, же зря. Он по–прежнему был нем. За какой бы то ни было информацией надо было идти на кухню. Она укоризненно покачала головой, ах, дядечка, ах проказник! Он продолжал грустно улыбаться своими выразительными глазами.
На кухне, как ожидалось, Лариса застала, самую отвратительную из возможных сцен. Грудь конопатой хамки все же вырвалась на свет, и теперь обчмокивалась губами грудного дитяти, вынутого из коляски. Теперь у гостьи начал формулироваться еще и третий вопрос, и она совсем онемела. Перков равнодушно выглядывал из–за ее плеча.
— Егор попал под машину. Вернее не под машину, она ехала мимо, но был плохо закрыт борт, торчал… я не знаю, как называется, и ему попало в висок. Теперь он без сознания. В госпитале. В Коврове. Я хотела к нему поехать, но не с кем оставить ребенка. Я позвонила — может быть, вы посидите!
Лариса даже не сразу осознала, до какой степени ей хамит эта хамка. То есть, вот для чего она сюда вытребовала родную мать Егора, чтобы…
— А ты, собственно, кто?
— Марина.
— Ты жила у Лиона Ивановича?
Марину, кажется, этот вопрос смутил. Она не сразу поняла, как на него отвечать.
— Да. Но не только.
Ларисе было не до ее трудностей. Ее, наконец, прорвало.
— А как он попал в армию?
— Пришла повестка…
— Почему он никому ничего не сказал?!
Марина пожала голым плечом.
— Все знали, Лион Иванович… Егор вам хотел сказать, но потом решил, что лучше напишет оттуда. Я ему говорила, что так не очень хорошо, но он сказал, что так лучше.
Марина отняла ребенка от груди, и уложила обратно в коляску.
— Так ты не сказала мне, кто ты?
— Я Марина. Я понимаю, Егор вам ничего не говорил. Он хотел, но все не говорил.
И тут Ларису, как это обычно говориться, пронзило.
— Послушай, а ты, ты что… ты, что ли его, в смысле, ты с ним?!
Марина кивнула, и медленно передернула плотными плечами, как бы говоря: а что, до сих пор это было непонятно?
Лариса до такой степени была поражена, что даже обернулась к Перкову за поддержкой, все же какой ни какой, а отец.
— И что, Марина, этот ребенок…
— Это девочка.
— А как зовут? — Спросил поэт, чтобы хоть как–то поучаствовать в разговоре.
Мать ответила не сразу, посмотрела в коляску, где тихо пускала пузыри сытенькая дочка, потому поглядела на роскошную свекровь, и тихо сказала.
— Лариса.
Свекровь молча снесла это известие. Несколько секунд молчала, потом сделала шаг вперед и наклонилась над колесной колыбелькой. Осторожно выдвинула из рукава своего пальто кисть руки, и медленно протянула в сторону сытого, удовлетворенного жизнью свертка. Когда палец бабушки приблизился к личику девочки вплотную, на губах у нее лопнул какой–то особый пузырь, большой как какое–нибудь важное слово.
— Радуется. — Сказал дед.
— Это Егор сказал, что будет Лариса. — Сообщила Марина.
— Да?! — Удивленно покосилась на нее свекровь, как будто сама не могла сообразить такой простой вещи.
Из комнаты раздался какой–то булькающий звук. Марина бросилась туда. Лариса не могла оторваться от коляски.
— Ну, парень. — Пробормотал Перков.
— Какой тебе парень!
— Я имею в виду Егора. Они жили наверно, год, а сам ни звука. Почему он тебе ничего не рассказал? И старик мог бы позвонить.
— Не мог. — Сказала возвратившаяся Марина. — Мы поселились здесь, только, когда у него уже удар. А так у меня в общаге больше всего.
Потом добавила, обращаясь к поэту.
— Пойдемте, там надо перевернуть.
Лариса осталась один на один с коляской. Держалась одной рукой за подоконник, другой очень осторожненько прикасалась к подбородочку, к лобику, к кончику носа, и каждый раз с ней происходило какое–то сладостное сотрясение во всем теле. При этом, она не беспамятствовала в других отношениях, и раненый Егор, и расплющенный дядя Ли никуда не исчезли из ее сознания. Но все равно, эта огромная, больная сложность производила не отчаянье, а что–то совсем другое в душе.
— Ла–арочка. Ну, теперь мы им покажем!
40
В доме остались одни мужчины. Марина с младшей Ларисой в городе. На ней, помимо заботы о дочке еще и присмотр за инсультным Лионом Ивановичем. Кроме того — Егор, его тоже надо навещать в гарнизонном госпитале. Он пока никого не узнает, и будет ли когда–нибудь узнавать, врачи сказать не могут. Старшая Лариса решила, что его надо будет со временем забрать сюда, в большой дом в Пуговичино. Она была убеждена, что сын поправиться, хотя, вроде бы, никаких оснований для особого оптимизма не просматривалось.
Переговоры о покупке второй половины участка, уже прошли. Денег должно хватить. Места хватит всем.
Поэт Принеманский поселился в отапливаемой баньке, и, кажется, ему там нравилось. Николай Николаевич частенько к нему захаживал, чтобы ускользнуть от тихого скандала, который каждый раз разражался, стоило Ларисе завести речь о переселении в общий дом Виктории Владимировны.
Нина Семеновна не сдавалась, хотя старшая Лариса была убеждена, что это дело времени, так же, как и излечение Егора. Мать упиралась. Она готова была ходить не только за внуком, но даже за «артистом», раз хороший человек, но «только не она».
Тихое, несгибаемое сопротивление матери изводило Ларису. Какая у нее выстроилась стройная, гармоничная картина будущей жизни, все родные люди за одним большим столом, пусть кто–то не совсем здоров, это мелочи, и не такое переживали.
Между тем, у Ларисы устроились дела на работе, Михаил Михайлович отошел от дел по состоянию здоровья, и как–то так получилось, что во главе ЦБПЗ оказалась Лариса Николаевна Конева. Успехам только стоит начаться, как их уже и не остановить. Хитрый, прехитрый Сергей Иванович подъехал к ней с предложением «войти в список», пусть до выборов еще далеко, но от нее ждут участия в руководящих структурах партии. Она даже не обрадовалась, и взяла неделю на размышление. И Сергей Иванович это безропотно снес.
Когда эту тему возбужденно обсуждали на веранде, Нина Семеновна сидела в сторонке и тихо вздыхала. Лариса приехала из города не одна, а со своим новым заместителем, видным сорокалетним мужчиной. Он держал себя, если так можно сказать, сдержанно, но всем было ясно, что за роль он играет при венценосной мадам. Перков — Принеманский старался держать себя с ним по–приятельски, мол, все понимаем, такая теперь у нас жизнь. Подарил ему книжку своих стихотворений «Мои пораженья», что успела выйти за эти месяцы на деньги безотказного колбасника. Что ж, если супруга так вознеслась, надо уметь сохранить свое хотя бы поэтическое достоинство.
Да, Лариса Николаевна вознеслась. Заместитель подробно рассказывал Николаю Николаевичу о предстоящем «прямом эфире», во время которого Лариса схлестнется с «этой змеей Хакамадиной». И конечно победит.
— Как я вам завидую, Лариса Николаевна: большой дом, большая семья, это и есть, наверно, счастье. А я после смерти мамы — совсем один.
— У нас тут тоже не все. — Сказала Лариса, закуривая.
Нина Семеновна в самый разгар общего разговора, ушла вглубь дома, так, что все заметили, что она ушла. Лариса, положила сигарету на край пепельницы, и сопровождаемая понимающими взглядами родственников последовала за ней. Она застала мать лежащей лицом в подушку у себя в комнате. Села рядом с кроватью на стул, погладила худые, покорные плечи. Нина Семеновна сказала ей сквозь слезы — привози кого хочешь.
На следующий день Лариса позвонила Стасе в Слоним и велела начинать подготовку к транспортировке большой бабушки на новое место обитания.
А еще через день Стася позвонила сама и сообщила, что Виктория Владимировна умерла. Что? Как? Почему? — ответы были уклончивые. Мать и дочь тут же сорвались, и умчались на похороны в Белоруссию. Капитана Конева, естественно, не взяли. Да он и не рвался.
В доме остались одни мужчины.
Перков сидел в беседке за накрытым столом — соленья, сало, грибы. Как говориться — вечерело. В доме уютно горели окна, небо из густо–синего превращалось в черное, края редких облаков еще светились, и сквозь них было видно звезды. Поэт ждал капитана. Тот появился с бутылкой самогона и пачкой каких–то бумажных листков. Сев к столу, он подкрутил фитиль настольной лампы, и в беседке стало нестерпимо уютно.
— Что это? — Спросил поэт.
Капитан звучно вырвал пробку из бутылки.
— Ты знаешь, я думаю, она отравилась.
Перков сразу понял о ком идет речь.
— Да, понятно, старая, болела…
Капитан отрицательно покачал головой. Разлил по стаканам.
