Эдуардо Мендоса - Город чудес
– Это Мария, меня побила Мария, – сказал малыш, размазывая по щекам слезы и икая от горя.
Пухлой ручонкой он указывал на открытую дверь, за которой виднелся круглый холл без мебели. Проникавший через слуховое окно свет падал на худенькую угловатую фигурку девочки, стоявшей в центре помещения. Со своего места Онофре смог различить короткую поношенную рубашку и торчавшие из-под нее тщедушные ножки в грязных заштопанных чулках. Он сразу догадался, кто это. Заметив, что она стала предметом пристального внимания, девочка ответила вызывающим взглядом, и он увидел ее круглые немигающие глаза цвета жженого сахара. Сантьяго Бельталь рывком поднялся со стула и в несколько прыжков преодолел расстояние, отделявшее его от дочери. Онофре, презрев правила вежливости, тоже покинул место за обеденным столом и встал у двери, пытаясь расслышать, о чем говорили изобретатель и девочка. Катасус стал у него спиной и сказал:
– Не обращайте внимания, Боувила. Когда они к нам приходят, всегда случается что-то в этом роде. Мария не виновата. Ей семь лет, и она начинает понимать многие вещи. Трудный возраст, учитывая условия, в которых она живет.
– А где ее мать? – спросил Онофре.
Катасус пожал плечами и закатил глаза, как бы давая понять: «Лучше об этом не говорить». Их заставил оглянуться резкий сухой хлопок – это Бельталь наотмашь ударил девочку по щеке. «Жестокий человек», – отметил про себя Онофре. Чтобы сохранить равновесие, девочка переступала ногами и изо всех сил старалась сдержать слезы. «Да она его просто боготворит, – подумал он опять, – должно быть, именно из-за этого. Она упивается его жестокостью». Меж тем изобретатель вернулся в столовую. Он был очень бледен и бормотал никому не нужные пространные извинения, мешая во рту слова и вызывая смех гостей. Стоявший рядом Онофре Боувила положил ему руку на плечо – ладонь ощутила колючую ключицу.
– Уходите отсюда и уведите девочку, – прошептал он ему на ухо.
Изобретатель бросил на него свирепый взгляд, но в ответ получил спокойную улыбку: «Угомонитесь. Мне совсем не страшно, но смешного я тут тоже ничего не вижу». Ему ничего не стоило уничтожить этого типа, приказать убить, однако он предпочел защитить его. Онофре вложил ему в карман свою визитку. Сантьяго Бельталь этого не заметил, он резко стряхнул с плеча его руку, схватил девочку и направился к входной двери, грубо потянув ее за собой. Онофре воспользовался моментом и откланялся, вежливо поблагодарил хозяина за гостеприимство, сел в наемный экипаж и покатил на вокзал. По дороге он обогнал изобретателя и девочку, которые оживленно о чем-то разговаривали. Зная, что они его не заметят, он высунул голову из окна и долго смотрел им вслед, пока странная пара не исчезла за поворотом. Сейчас, когда миллионы людей намеревались положить свою жизнь в окопах под Верденом и на Марне, а он старался добыть как можно больше оружия, чтобы помочь им убивать друг друга, ему уже не вспоминались ни Сантьяго Бельталь, ни его дочь. Со времени их встречи прошел год. Подъемные краны грузили на ломовые дроги пушки, затем их прикрывали парусиной, прикрепленной к толстым металлическим кольцам по бокам дрог. Упряжка из восьми мулов тащила груз по причалу в сторону Богателя. Несколько человек шли впереди с факелами и прокладывали дорогу, еще несколько тянули мулов за недоуздок. Обоз охранял многочисленный конвой, вооруженный пистолетами.
4
Вопреки утверждениям племянника Катасуса по улицам Парижа уже не бегали автомобили – там царили темнота и кладбищенская тишина. Четыре года в Европе шла война, которой не было ни конца ни края; мужчин, способных держать оружие, мобилизовали на фронт, заводы опустели, никто не обрабатывал поля; чтобы кормить армию, забили весь скот. И если бы не колонии и нейтральные страны, подпитывавшие милитаристский угар воююших империй, то солдаты уже давно сложили бы оружие и сдались на милость победителя, а потом и те и другие стали бы медленно умирать от истощения до тех пор, пока последний из выживших, тот, кому удалось запастись амуницией и провиантом на более долгий срок, не объявил бы себя властелином мира. Эта зловещая перспектива веселила сердца многих барселонцев, поспешивших нагреть руки на несчастье других. В те времена любой, у кого было что продать, за одну ночь наживал целое состояние и в мгновение ока становился миллионером. Город походил на бурлящий источник. От зари до зари на бирже и рынке Борне, в консульствах, иностранных миссиях, торговых представительствах, банках, клубах, ресторанах, салонах, театральных гримерных, фойе, игровых залах, кабаре, борделях, гостиницах и на постоялых дворах, в зловещих закоулках города, пустынных, пропахших ладаном монастырских галереях и спальнях потаскух, из которых несло дешевыми духами и потом пыхтящих клиентов, – везде, где пересекались интересы дельцов, не прекращаясь ни на мгновение, рождались спрос и предложение, наобум назначались цены, а потом велся ожесточенный торг за каждый сентимо; предлагались взятки и откровенный подкуп, раздавались угрозы, и, чтобы заключить выгодную сделку, люди клялись всеми семью смертными грехами разом. Деньги переходили из рук в руки с такой прытью и в таких размерах, что скоро золото потеряло материальную ценность и его вытеснила бумага, бумагу – слово, на смену слову пришло воображение; в воспаленных умах рисовались чудовищные суммы заработанных либо потраченных денег, хотя в реальности не происходило ни того ни другого, поскольку ни одна сделка не имела письменного свидетельства. За столами, где играли в poker, baccarat и cheminde fer[92], настоящие или мнимые состояния меняли владельца по нескольку раз за считаные часы; в нарушение светского этикета в огромных количествах и без разбору поглощались самые изысканные яства, доселе невиданные в Испании (додумались до того, что стали приносить с собой бутерброды с икрой даже на бой быков), и не было такого авантюриста, игрока или роковой женщины, которые бы в те годы не сочли своим непременным долгом посетить Барселону. И только Онофре Боувила казался равнодушным ко всем проявлениям золотой лихорадки. Он редко показывался в обществе. Вокруг его имени ходили самые нелепые слухи: кто-то говорил, будто в погоне за деньгами он лишился рассудка, а кто-то намекал на неизлечимую болезнь; были и другие, более изощренные предположения, например, вполне серьезно утверждали, что он следит за каждым шагом воюющих сторон и обещал императору купить трон Габсбургов в том случае, если Австрия проиграет войну, в чем он был почти уверен. Также ходили слухи, будто он финансирует мятеж против русского царя, им же самим спровоцированный, и будто в благодарность Германия положила на его имя в один из швейцарских банков сто килограммов золотых слитков и присвоила ему титул эрцгерцога. Разумеется, все это были только слухи, хотя и не лишенные смысла. Целый штат нанятых им агентов и информаторов держал его в курсе всего, что происходило на полях сражений, в генеральных штабах, окопах и тылу. Он слишком много знал и в конце концов потерял к войне всякий интерес. Зато ощущал всей кожей, как на горизонте собираются темные тучи. Самое худшее еще впереди, говорил он, имея в виду революцию и приход к власти анархистов. Онофре интуитивно чувствовал, как из дымящихся руин Европы выползает голодная кипящая мщением масса, готовая возродить на обломках старого мира общество порядка, чести и справедливого распределения благ. Считая западную цивилизацию объектом своей собственности, он с отчаянием представлял себе ее уничтожение и мнил себя единственным избавителем, способным предотвратить ее крах. Выполнение этой исторической миссии было предназначено ему самой судьбой. «Не может быть, чтобы моя жизнь, отмеченная удивительными событиями и приключениями, вдруг кончилась ничем», – убеждал он себя. Онофре Боувила начинал в неимоверно трудных условиях и добился всего собственными силами, сделавшись богатейшим человеком в Испании и одним из самых состоятельных в мире. Сейчас он воображал себя птицей высокого полета, чуть ли не мессией. В этом смысле можно было считать его сумасшедшим. Дела он пустил на самотек – они процветали по инерции, – а сам дни и ночи размышлял над спасением мира от хаоса, всецело полагаясь на свои деньги, неукротимую энергию, отсутствие нравственного начала и в большей степени – на опыт, приобретенный в постоянной борьбе и преодолении. Ему не хватало лишь идеи, объединяющей его бессвязные мысли, посланного свыше озарения. Но оно никак не приходило, и его все чаще стали одолевать приступы плохого настроения: по любому пустяку он избивал подчиненных тростью, редко допускал до себя жену и дочерей. Наконец 7 ноября 1918 года, за два дня до провозглашения Веймарской республики, идея, за которой он неутомимо гнался в бреду бессонных ночей, неожиданным образом обросла плотью и кровью прямо у него на глазах.
