Владимир Кунин - Мика и Альфред
Потому что уже в следующую секунду почувствовал, как что-то острое уперлось ему в бок, и услышал, как кто-то, дыша ему в затылок добротным похмельным перегаром, не без юмора негромко проговорил:
— Ну-ка, ну-ка, фрайерок, чего у тебя там в карманчиках? Покажи-ка дяде! И не рыпайся, а то тебя потом сто докторов по чертежам не соберут. И курточку свою кожаную потихоньку сблочивай. Понял? Только не обделайся. Штанишки, говорю, не испачкай…
… Как же звали того инструктора по рукопашному бою в диверсионной школе, который обучал пацанов разным каверзным штукам? Мика помнил, что звали его Иван, а вот отчество — не то Митрофанович, не то Прокофьевич?… Очень был толковый мужичок. Убийца экстра-класса.
Мика осторожно и медленно повернулся. Высокий небритый, вполне пристойно одетый человек лет сорока весело смотрел Мике в глаза.
Теперь конец его финского ножа упирался Мике прямо в живот. Американская бежевая кожаная летная куртка на белом меху, которую Мика перед самым увольнением выторговал у одного кап-ярского жулика-интенданта, явно рисковала быть испорченной.
— Ножик-то отодвинь, — сказал Мика небритому. — Тебе носить эту куртку или мне — портить-то ее ни к чему…
«Нет. Это не КРАЙНИЙ случай», — подумал Мика и силой воли подавил в себе все, что обычно предшествовало УБИЙСТВУ.
— А ты, я смотрю, ухарь… — одобрительно, с оттенком уважения проговорил небритый и действительно отодвинул руку с ножом от Микиного живота сантиметров на десять — чтобы не прорезать ненароком бежевую кожу такой хорошей американской куртки.
Этого было совершенно достаточно, чтобы Мика молниеносно набросил двумя руками на финский нож свою авоську и крутанул ее так, что даже услышал хруст рвущихся связок в локте у небритого! И тут же со всего размаху еще и саданул ему ногой в пах…
Небритый взвыл, завизжал, скрючился и упал на каменные плиты у чугунных перил. Поджимая колени к груди, он катался по мокрому узкому тротуару и выл собачьим воем.
Мика вытряхнул из авоськи финку, ногой отбросил ее в сторону, наклонился к небритому и тихо проговорил:
— А теперь посмотрим, что у тебя в кармане, тварь подзаборная. А чтоб ты не очень мучился, мы тебе общий наркоз пропишем…
И ногой пережал небритому сонную артерию, как учил его Иван… Ну как его?… Митрофанович, что ли… Или все-таки Прокофьевич?…
Небритый тут же отключился. Мика обшарил его — оружия у того больше не было никакого. Какие-то адреса, телефоны на клочках бумажек. И справка об освобождении из мест заключения.
Мика все это распихал обратно по карманам небритого, привел его в чувство, безжалостно растерев уши до сизого цвета, выбросил финку в воду и сказал ему:
— Мостик видишь?
— Ви… Ви-вижу… — захлебываясь от боли в локте и промежности, еле выговорил небритый.
— Вот перейдешь мостик, и слева будет больница Софьи Перовской. Скажи, что у тебя разорваны связки правого локтевого сустава и наверняка отек твоих вонючих яиц. Понял? Там тебе помогут. Скажи, что ты гулял, а на тебя напали пять неизвестных… Помочь подняться?
— Не, не!.. Я сам… Сам… — испуганно пролепетал небритый. — Прости меня, корефан!..
— Пусть тебя собачка Жучка прощает. Я смотрю, тебя ничему в лагере не научили, сявка бесхвостая…
Мика повернулся и пошел домой.
Шел и почему-то думал, что, если бы Лаврик был жив и все это видел, он очень бы похвалил Мику. «Молоток!» — сказал бы Лаврик.
А того инструктора по убийству голыми руками звали Иван Поликарпович — это Мика теперь совершенно точно вспомнил.
… На следующий день Мике позвонили из милиции.
— Здорово! — сказали на том конце провода. — Ждать заставляешь. Двадцать восьмое отделение милиции беспокоит…
— Ребята, мне к вам прийти не с чем, — сказал Мика. — Разве что с пузырем коньяка.
— Сплавил?
Мика промолчал.
— Ну хоть не на помойку выкинул? А то мало ли кто подберет…
— Нет, — твердо ответил Мика.
— Значит, утопил, — убежденно проговорил милиционер. — И где? В Фонтанке? В Мойке?…
— Так я тебе и сказал, — ответил ему Мика.
Милиционер рассмеялся. Слышно было, как кто-то там еще развеселился. Наверное, слушал по отводной трубке.
— Ладно, Поляков, — сказали там, в милиции. — Готовь пузыря, как-нибудь заглянем. А будешь пастись в «Саду отдыха» — трепак тебе обеспечен… Будь!
***— Странно… — задумчиво проговорил Альфред. — О чем бы я тебя ни спросил, ты каждый раз сбиваешься на рассказ о событиях второстепенных, практически ничего не значащих, но в то же время подчеркивающих роскошные возможности твоего тогдашнего возраста. И тех животно-физических навыков, которые были привиты тебе обстоятельствами того времени.
Мика грустно улыбнулся:
— Чему же ты удивляешься, Альфред?… Разве тебе не интересно, из чего складывается человек? Его характер?… Мировоззрение?… И пожалуйста, не забывай, что ты разговариваешь с пожилым, быстро стареющим человеком… Неужто ты, чуткая душа, не можешь понять, что все мои воспоминания о прошлом — всего лишь элементарная, неконтролируемая и бессознательная защитная реакция от бурного и неотвратимого старения?! Желание, хотя бы в рассказах тебе, мысленно вернуться в то время, когда все казалось возможным…
Альфред заботливо поправил чуть покосившийся собственный портрет над тахтой, мягко перелетел к Мике на стол и уселся прямо под трехколенной металлической рабочей настольной лампой.
— Не помешаю? — вежливо осведомился Альфред.
— Нет, нет, пожалуйста. Я закончил работу. Пусть сохнет. Потом сделаю кое-какие прорисовочки. Я вижу — тебе хочется мне возразить…
— Честно говоря, да, — греясь под лампой, сказал Альфред. — Я далек от того, чтобы упрекать тебя в кокетстве, но насчет «бурного старения», Мика, ты малость погорячился… То количество разных молоденьких девиц, из-за которых мне приходится ночевать в гараже, те охи, вздохи и вскрики, которые доносятся из твоей постели, а я прекрасно слышу их, лежа на заднем сиденье нашей машины, свидетельствуют о совершенно противоположном!..
— Альфред — солнце мое!.; Чистое и непорочное создание, незамутненное примитивным дамским фальшаком! Все эти охи и вздохи — не более чем маленький театрик одной молоденькой актриски для одного, старенького зрителя, считающего себя «участником процесса»!.. Своими взвизгами не вовремя и вскриками невпопад она безумно хочет выдать мне поддельный сертификат Настоящего секс-гиганта, чтобы мне причудилось, что она — лучшая из всех женщин, которые у меня когда-либо были… Иногда за этим стоит исконное женское тщеславие, чаще — достаточно прозрачная расчетливость.
