Виктория Токарева - Можно и нельзя (сборник)
Венеция — это каналы, гондолы и гондольеры.
Гондольеры — довольно пожилые дядьки, одетые в соломенные шляпы с ленточкой, как в старые времена. И каналы те же. И так же поют под мандолину «О соле мио». Но за «соле мио» надо заплатить. Поэтому русские слушали с чужих лодок.
Вода плескалась в дома, и стены домов были зелеными от ила и водорослей. «Культура, конечно, романтичная, — думала Романова. — Но разве удобно жить, когда фундамент в воде. Сырость».
Богданов сидел, закрыв глаза, и слушал плеск весел.
Гондольер напряженно орудовал веслом, поскольку лодка была тяжелая. Русских набилось, как сельдей.
Раскольников оказался прижат к Романовой. Ему было некуда девать руку, потому что рука с плечом тоже занимала место, по крайней мере десять сантиметров. Раскольников положил руку на плечо Романовой. Иначе было не выйти из положения.
Легкий итальянец-фотограф прыгнул на корму и щелкнул.
А потом оставил фотографию в гостинице у портье. Это его бизнес. Щелкнул без спроса и принес в гостиницу: хочешь — покупай, не хочешь — не надо. Он рисковал. Но риск оказывался оправдан. Почти все фотографии раскупались. И Романова тоже купила за те самые восемь тысяч лир. И до сих пор у нее есть эта фотография: он и она, ужаленные Италией.
Романова хотела, чтобы лодка двигалась вечно и никогда не приставала к берегу. Но лодка тем не менее пристала. Раскольников подал ей руку, помог выйти. А потом не отпустил руку. А она не отняла.
Днем что-то происходило. Какая-то экскурсия. Романова не запомнила. День вылетел из головы. Остался вечер.
Стемнело. Отправились гулять по городу целой группой. Не все улицы — каналы. Есть и просто улицы, вдоль них стоят богатые виллы, а в них живут богатые люди. Очень богатые.
«Па-сма-три», — выдохнул Лаша и замер напротив виллы из белого мрамора, увитой виноградом.
Его шок длился несколько секунд, за это время туристы свернули за угол. Лаша потерялся.
Следующими потерялись Юкин и Стелла. Группа медленно таяла в венецианских сумерках.
Романова и Раскольников зависли между небом и землей, взявшись за руки.
— Ты женат? — спросила Романова.
— Да. Но мы не живем вместе. Я полюбил другую женщину.
— А кто эта другая?
— Ты не знаешь. Она — мой редактор.
Но если он любит другую, то почему целый день не отпускает ее руку… Так не ведут себя, когда любят другую. Значит, он и другую тоже разлюбил. В этом дело.
— А где ты сейчас живешь? С кем?
— Один. Я живу за городом. На даче.
— Каждый день ездишь на работу?
— Я не работаю. Вернее, работаю. Я пишу философский трактат «Христос и Маркс».
Романова удивилась: что общего между Марксом и Христом, кроме того, что оба иудеи.
— Я работаю ночью. А днем сплю.
— А во сколько ты просыпаешься?
— В восемь часов вечера.
— А когда ты ешь?
— Я ем один раз в сутки. Когда просыпаюсь.
«Поэтому такой худой», — догадалась Романова.
— Ночью прекрасно. Ни души. Я могу гулять, думать. Деревья, луна…
«Сумасшедший, — догадалась Романова. — Мания преследования. Избегает людей».
— Тебе кажется, что тебя кто-то преследует? — проверила она.
— Жена. Она приходит и все время от меня чего-то хочет. А я от нее уже давно ничего не хочу.
— А редакторша?
— Она любит меня. А я ее. Она ждет ребенка.
«Так, — подумала Романова. — Мне места нет».
Но отчего он так расстроен? Он любит. Его любят. Ребенок. Все же хорошо.
— У тебя все хорошо, — сказала Романова, гася в себе разочарование.
— Да, — кивнул он и вдруг обнял. Прижал. Руки оказались неожиданно сильные для такого легкого тела. Зарылся лицом в ее волосы. Дрожал какой-то нервной, подкидывающей дрожью.
Сели на лавку и стали целоваться. Его сердце стучало гулко и опасно, как бомба с часовым механизмом. Сейчас рванет — и все взлетит на воздух: прошлое, настоящее, будущее — все в клочки. И пусть. Разве не этого она ждала последние десять лет? Ждала и зябла от нетерпения…
— Иди сюда, — позвал он.
Зашли в телефонную будку. Было тесно и неудобно.
— Не надо, — сказала Романова, удерживая его руки.
— Надо…
Она услышала его руки на своем теле, будто он тщательно и осторожно подключал ее к высокому напряжению. К электрическому стулу. Сейчас ошпарит током и убьет. Так оно и оказалось. Долгая блаженная агония сотрясла все нутро. Душа отлетела. Потом вернулась. Медленно вплыла обратно. Романова очнулась.
— Родная, — тихо сказал Раскольников.
И это — правда. Они были одного рода и вида.
Именно ОДНОРОДНОСТЬ поразила, когда увидела его в первый раз, сидящего напротив. А вовсе не худоба и не цвет волос. Мало ли худых и светловолосых. Она увидела его и о чем-то догадалась. Вот об этом…
Муж встретит в аэропорту. Она отдаст чемодан с джинсами, скажет «прости» и уйдет за Раскольниковым. Куда он — туда она. Он — в лес, она — за ним. Он будет днем спать — и она с ним. И гулять под луной, и есть раз в сутки, и разговаривать про Христа и Маркса. Только бы слышать его бубнящий голос, ловить витиеватую мысль на грани ума и безумия. И умирать. И воскресать.
Надя была непривычно молчалива. Она быстро, по-походному разделась и легла спать в майке, в которой ходила весь день. Носки она тоже не сняла. Ей хотелось спать.
А Романовой — говорить. Они не совпадали по фазе.
Романова давно заметила такие совпадения и несовпадения между людьми. Бывает: она работает, или варит кофе, или моет голову… И если в этот момент, явно неподходящий, звонит телефон, Романова понимает, что звонит не ЕЕ человек. Они на разных фазах. ЕЕ человек позвонит в подходящий момент, когда кофе выключен, голова вымыта, а работа закончена.
Надя лежала с закрытыми глазами.
— Ты спишь? — проверила Романова.
— А что? — отозвалась Надя.
— Ты знаешь этого… худого? — безразлично спросила Романова.
— Леньку, что ли…
Значит, у него есть имя. Леонид. Как небрежно она обращается с его именем.
— Он с Востряковой живет. На ее счет, — сообщила Надя.
— В каком смысле?
— Во всех. Она его кормит. Занимается его делами.
— Красивая?
— Была.
— Почему «была»? Она его старше?
— Лет на десять… Ну, может, на пять… — смилостивилась Надя.
— Он один живет, — возразила Романова.
— Слушай больше. Он расскажет.
Романова не огорчилась. Наоборот, ей понравилось, что о Раскольникове говорят пренебрежительно. Пусть он хоть кому-нибудь неприятен. Это делает реже толпу возле него. Легче протолкаться…
