Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2010)
Ни одного твердого утверждения мы здесь не услышим. Автор-герой этого текста постоянно себя опровергает и договаривается до прямого «парадокса лжеца»: «Я вру». В последовательности и строгости утверждения пустоты ему не откажешь.
Граф Т.
Попробуем рассмотреть роман «Т» с точки зрения критического солипсизма. Герой книги граф Т. имеет явные черты сходства с графом Львом Толстым, но писатель внимательно следит за тем, чтобы это сходство не получило достаточного основания. Герой вроде бы живет в начале XX века и у него есть цель: добраться до некоей «Оптиной пустыни». Но книга написана не об этом. Один из ее сюжетов — это рассказ об отношениях графа и его творца — Ариэля, который вместе с бригадой подручных сочиняет о графе то роман, то компьютерную игру. И эти отношения довольно напряженные. Ариэль постоянно переписывает судьбу графа, причем ни один вариант «не более „реален”, чем остальные» (Эверетт).
Но граф Т. овладевает методами своих творцов, выходит из-под контроля, является к Ариэлю в XXI век и приносит его в жертву.
Другой сюжет, в который точно вкладывается история графа Т. и Ариэля (героя и автора), — это Читатель и книга. Мир — это книга, которую читает некий демиург, читает и тем самым творит. (Пример такого рода замкнутой системы мы уже разбирали.)
Автор и герой, Читатель и мир взаимодействуют у Пелевина, как наблюдатель и объект у Эверетта. В результате система приходит в состояние динамического равновесия, которое граф Т. и понимает как «Оптину пустынь» (именно «пустынь», что же еще?), что-то вроде нирваны, которая и есть пустота.
В своем романе Пелевин моделирует замкнутую систему (включающую наблюдателя) и тем самым наследует довольно серьезной европейской (а не только буддийской) философской и научной традиции — логике Гегеля, «подпольному человеку» Достоевского, физике Эверетта. Это не только роман о графе Т., это еще и философский трактат о писателе Пелевине, о пустоте и мире, взятых как целое.
sub Владимир ГУБАЙЛОВСКИЙ /sub
[3] П е л е в и н В и к т о р. Чапаев и Пустота. Цит. по тексту на официальном сайте писателя <http://pelevin.nov.ru/romans/pe-pust/index.html> .
[4] Статья в переводе Лебедева Ю. А. приведена на сайте <http://www.chronos.msu.ru/nameindex/lebedevua.html> . В своем изложении я следую этому переводу.
[5] Л е м С т а н и с л а в. Библиотека XXI века. М., «АСТ», 2002, стр. 65.
[6] Д о с т о е в с к и й Ф. М. Записки из подполья. — Собр. соч. в 15-ти томах, т. 4, стр. 479.
Между букв
Л е о н и д К о с т ю к о в. Великая страна. Мэгги. М., «ОГИ», 2009, 272 стр.
Писать о «Великой стране» заведомо дело провальное — столько было написано разных хороших рецензий, хороших не только по отношению к тексту, сами рецензии тонкие, в совокупности почти не оставляющие места для новых интерпретаций. Это я обнаружила после того, как, уже поставив предварительную точку, решила поискать в Интернете, писали ли и что. Конечно, только в 2002 году: Галина Ермошина в «Знамени» (№ 4), Сергей Соколовский в «Новом литературном обозрении» (№ 54), Лев Рубинштейн в «Еженедельном Журнале», Лев Данилкин в «Афише».
«Великая страна» первый раз вышла в журнале «Дружба народов» в 2001 году, примерно тогда же она и попала ко мне в электронном виде. Читала я «Страну» в самолете из Палм-компьютера, прочла страниц 30, и тут экран замигал и приказал долго жить. В этом было нечто символическое, Мэгги оказалась запертой в чужом теле моего потерявшего не память, но способность к коммуникации (в медицине — афазия) компьютера. Починка оказалась невозможной, и пришлось его выбросить, а я не запомнила ни названия, ни имени автора, ни даже в каком журнале напечатано, запомнила язык, от которого я только начала кайфовать, ну и конечно историю появления Мэгги.
В 2002 году «Великая страна» вышла книжкой в «Иностранке», в 2006-м в шестом номере «Дружбы народов» была напечатана «Мэгги» (в журнальном варианте — «Пасмурная земля»), и теперь, в 2009 году, «Великая страна» и «Мэгги», как и полагается, под одной обложкой, в одном теле, были изданы в ОГИ. Открыв ее, я мгновенно опознала и язык и Мэгги и на этот раз книгу прочитала, не выпуская из рук, и начала снова, уже не торопясь.
Кто такая/такой Мэгги? Вот как объясняет она сама:
«Я родилась 2 месяца назад на Багамах из головы <...> одного русского придурка, когда он стукнулся ею о рекламный щит».
Мэгги — это?.. Русский бизнесмен Давид Гуренко после пластической хирургии, после травмы черепа. Чужое место, чужой язык, другое тело, другое сознание, но все-таки и Давид, потому что… «я помню в принципе всё, но меня там нет».
Это не детектив. Все объяснено на первых же страницах, читателю не морочат голову, ему сразу же объясняют: двойственность надо принять изначально.
Итак, две страны (великие, Америка, Россия), два тела, два сознания. Два языка.
Речь героев иногда, особенно поначалу, — калька с «американского» переводчика-халтурщика. Неприятно удивившись (что за Брайтон-Бич!), я быстро свыклась, только через какое-то время заметив, что перевожу для себя диалоги — по-английски/американски каждая фраза звучала правильно, не только — уверен/sure — ритмика фразы была американская. И при этом безукоризненные изящные перекладки от нарратора, вскоре обучившего и остальных персонажей говорить на превосходном русском. Вернее, на превосходном английском в превосходном переводе. Они разговорились, и как! Как они говорят! И элегантная грубоватость О. Генри, и плотная тяжеловесность фразы Фолкнера — все это сплетено в монологи, диалоги, пассажи, каждое слово в которых сидит точно на своем месте.
Вот два кусочка (первый и последний) из главы 47 — одной из многих (62 + 19), не самой важной для распутывания сюжета, всего в полторы страницы:
«— Ну что, может, подтащим это бревно к пиле?
— Гори оно огнём, Билли. Я прочитал в одной книжке, что высшей человеческой ценностью является живое общение. Если бы высшей ценностью являлось распиленное бревно, вся история шла бы иначе.
<…>
Философской и немного печальной была жизнь одинокой сосны возле лесопилки. То и дело мимо неё везли на бодро рычащих уродливых машинах её убитых сестёр, но её не касалось лезвие смерти, потому что она оживляла ландшафт. На ней отдыхал глаз древесных мясников.
Она упиралась острой кроной в небо и царапала облака, не оставляя на них, впрочем, следа, поскольку эти облака состояли лишь из воздуха и пара, да, сэр, из пара и воздуха, и материальность их была почти иллюзорной. И Господь…»
Глава заканчивается этим многоточием.
Поначалу кажется, что лингвистическая и эстетическая интерференция русско-американского языка и сознания, взаимодействие противопоставления/отождествления и составляют основу романа (это все-таки один роман, состоящий из двух частей, а не два), но планов там много разных, почти одинаково равноправных: интертекстуальный, психологический, трудный для проговора нравственный план, эстетический.
Не связанные друг с другом рассказы персонажей не главных и вообще случайных, замкнутые разновеликие кольца, складывающиеся в сюжетную цепочку, — в «Мэгги» это нужно не для выживания героини, как в «1001 ночи», а для разгребания завалов в наших представлениях об американцах и о нас самих, в том, что, по нашим представлениям, думает «средний американец» о «русской ментальности».
«Впрочем, как всегда, события не сочетались сами по себе, а нанизывались, как кусочки мяса на шампур, на психологическую ось».
Диалоги Громова и Хабибуллина о посеве редиски, Слейтона и Гордона — о качестве американских дорог, разговоры на лесопилке и потом во время варки пунша, Гарри Резерфорд и борьба с бесом, юный Питер, театр Чехова и Станиславского...
Или, например, совершенно вломившиеся в историю Гэри и Лиза. Гэри, планирующий самоубийство, рассказывает о своих разнообразных психологических страданиях и излечениях от них обстоятельно, четко, совершенно без юмора. Лиза, прежде с Гэри незнакомая, комментирует.
«— Ничего не получится, друг, — сказала Лиза очень уверенно. — <…> Просто это ничего не решает. Околеешь и очутишься точно в таком же дерьме и точно такой же ломке. <…> И если попросить человека обустроить свой собственный рай, а назавтра — собственный ад, то самый хитрожопый федеральный агент не найдёт там 10 отличий.
<…>
