Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо
— Джонсон! — проговорил Миха.
Это был Джонсон, вне всякого сомнения. Там, внутри сияния. Только тот двенадцатилетний ребенок, который еще не вошел в немецкий дом.
— Давай, поднимайся! — Это был Джонсон, упрямый, кучерявый и веселый. — Нам надо многое успеть.
— Джонсон, ты... — Миха осекся.
— Да, старый друг, я умираю. Я сейчас тону. Захлебываюсь водойю — Мальчик согласно кивнул, но голос его по-прежнему оставался веселым и твердым. — И я здесь. Боюсь, ненадолго, поэтому надо спешить.
— Крымский мост, — почти неслышно прошептал Миха и тут же замотал головой. — Ну, так выплывай. Этого достаточно... Всплывай немедленно!
— Я не могу, — бабочка сложила крылышки, но теперь это был печальный взмах, и сияние потускнело. — Держит за ноги... Не могу. Наверное, уже скоро.
Горечь окропила сердце там, где только что была нежность:
— Джонсон... Джонсон, я хотел сказать...
— Не беспокойся. Впервые больше нет страха. Совсем. И нет вины. Легкость, как от ваших прыжков-полетов. Только поднимайся, пожалуйста. Наверное, ему осталась всего пара ударов.
Миха прикусил губу и попытался пошевелиться. Вся левая половина тела горела и не подчинялась ему более, но Миха почувствовал прикосновение, невидимую поддержку, словно руку друга, пришедшую на помощь.
— Значит, это правда? Наш... круг, — Нежность вернулась и теперь чуть не выплеснулась слезами. — Значит, Икс...
— Ну, да! Наш сумасшедший друг, удачливый и простой, как три рубля, все верно угадал. Кстати, скоро появится, если опять не проваландается, как обычно. Он же никогда не успевал вовремя! У него же в башке испорченный механизм. Словом... Будет третьим — фотография... Ты мог предположить, что он станет алкоголиком?
Бабочка сложила крылышки, и на мгновение сияние если не померкло, то как бы разредилось: Миха увидел другой контур — это была очень красивая, даже важная бабочка, шоколадница или павлиний глаз, Миха уже не помнил, как они их называли, — но вот сияние вернулось, и красный цвет с черным рисунком уступили место прежней синеве.
— Джонсон! — рассмеялся Миха.
— Ага... Я только хотел сказать, что нам с этим очень повезло. Наш друг — алкоголик! — бабочка весело и даже как-то лихо взмыла в воздух. — Но он наш! А теперь поднимайся — нам надо остановить этого свихнувшегося молотобойца. И надо забрать флейту.
— Джонсон, я не могу...
— Икс сказал, здесь, во всем этом, есть уязвимое место, — Бабочка-шоколадница весело забила крылышками и засияла, как маленькое солнышко. — Приглядись внимательней. Он передал тебе: ты должен понять и найти уязвимое место.
— Где? — слабо прошептал Миха.
— Здесь. Совсем рядом. Прямо перед тобой. Вставай!
— Зачем... Джонсон, зачем ты говоришь ребусами?
— Бестолковый Плюша — иначе оно перестанет быть уязвимым! Ты должен сам понять и сам найти его. В конце концов, есть вещи, которых никто за тебя не сделает. Это слишком просто и это слишком сложно. Вставай, вставай.
И Миха понял, что теперь ему помогают подняться. А потом он услышал:
— Только... что ты почувствовал перед тем, как перестать играть на флейте? Пора вставать, — хрустальным колокольчиком засмеялась бабочка. — Пора просыпаться!
***
Лже-Дмитрий скосил глаза. Крысолов с кем-то разговаривал. Ну и ну... Бредит бедняга, агония, видать. Надо же, действительно живучий. Ладно, все уже. Осталась парочка ударов, и собака прыгнет. И будет приз.
И тогда Крысолов неожиданно пошевелился.
***
— Поднимайся! — красная бабочка вспорхнула и уселась на здоровое Михино плечо. — Надо забрать нашу флейту.
— Как? — слабо отозвался Миха-Лимонад.
— Попытайся позвать того, другого.
— Боюсь, его уже нет.
— Попытайся. Скажи ему о круге. Мне кажется, какая-то его часть знает, что круг существует. И боится. Неуверенность — его слабое место. Постарайся.
— Но... ведь флейты больше нет. И он почти разрушил дом.
— Он ничего не понимает! Флейта намного более могущественна. Что ей разрушить машину и освободить какую-то собаку? Поднимайся. Мы были испуганы, очень долго испуганы, и он использовал наш страх, чтобы превратить ее в кувалду. Но это наш страх, а не зверь. Вранье и подтасовка: ты совсем близок — найди уязвимое место.
***
Лже-Дмитрий нахмурился и на миг замер: Крысолов действительно пошевелился. И стоит отметить, весьма живенько в его положении. Он попытался подняться, и это ему вначале удалось, но потом упал на колени и поник головой. Но дело было не в этом.
Что-то изменилось. Неуловимо. Что-то невероятное, чего быть не должно.
Тревожная складка залегла на окровавленном лбу Лже-Дмитрия, вдавливая в ранку кусочек стекла. Он быстро оглянулся. Сфера... Она перестала удаляться. Напротив — она сделалась ближе, и это соседство...
Лже-Дмитрий крутанул в руках кувалду: оказывается, это неприятное соседство все еще лишало его решимости, отравляло его своей жалкой привлекательностью, бередило и печалило его мудрое сердце своим смехотворным магнетизмом.
Сфера.
Но... Там его предали! Там все кончилось. Там он, в конце концов, сошел с ума.
Лже-Дмитрий стал прицеливаться и ворчливо пробубнил:
— Где вы все были, когда я сходил с ума?
Он крепко сжал рукоять кувалды. Бабочку Лже-Дмитрий не видел, хотя та сияла, как яркий радостный огонек, способный согреть в ночи и указать путь. Но, по мнению Лже-Дмитрия, здесь не могло быть никаких бабочек. Лишь Зверь и ее земля.
Лже-Дмитрий быстро занес кувалду.
«Подожди», — снова услышал он голос Михи-Лимонада. А потом отчетливо и настойчиво, словно жаля мозг, прозвучало: «К-р-у-г».
Кувалда замерла, отразив в серебристой поверхности какое-то движение. Лже-Дмитрий непонимающе захлопал глазами: при чем тут?.. Потом родился еще более смущающий вопрос: это Крысолов или Слизняк? И что они делают?
Сразу стало тише. Или это показалось, что рычание зверя и голоса пустыни куда-то отдалились? Лже-Дмитрий начал медленно оборачиваться. Капризная складка прочертила его окровавленное лицо:
— Что — ты — там — такое?...
И руки безвольно опустились.
Крысолов, по-прежнему беззащитный, стоял на коленях. Длинные волосы, насквозь пропитавшись кровью, слиплись — досталось ему действительно прилично, — и он то ли постанывал, то ли тяжело, с хрипом дышал. Из левого плеча торчал длинный сверкнувший осколок. Только что-то было хуже, гораздо хуже. Лицо Лже-Дмитрия застыло: Крысолов зачем-то запустил в рот большой палец и, будто через силу, будто это могло спасти, пытался посасывать его, как... как...
Взгляд начало заволакивать пеленой. Но прежде Лже-Дмитрий успел быстро, недоверчиво и пугливо посмотреть на предательски сияющую сферу. А потом большой палец левой руки сам, непроизвольно двинулся к линии губ... Что-то набросило на отчаянно сопротивляющийся мозг Лже-Дмитрия глубокую тень. Картинка перед глазами, ярко вспыхнув, померкла окончательно. Словно Лже-Дмитрию пришлось на минутку покинуть ярко освещенную комнату, и туда из неведомой тьмы пробрался кто-то другой, впервые после появления длинноногой блондинки полностью завладев помещением.
Вот так вот жилец сменился.
***
— Димон! Димастый...
«Здесь нет никаких Димастых, дружок. Нет давным-давно».
— Димастый!
«Я же говорю, мальчик Димастый давно не существует; да и мне скоро конец. Так что нечего здесь тренькать на музыкальной шкатулке... Мои дела и без того плохи».
— Димон...
Голос был робким, но настойчивым. И эти звуки, словно музыкальная шкатулка или тинкл-беллз, новогодние колокольчики. Щемящие тихие звуки... Когда-то мальчик Димастый слышал их: колокольчики, переливаясь, играли Брамса, «Венгерский танец», и это был новогодний подарок. Музыкальную шкатулку с танцующими фарфоровыми фигурками — дамой в бальном платье и кавалером — подарил друг Валенька.
— Димастый! Открой глаза и посмотри на меня.
Друг Валенька. Он унес с собой свою скрипку.
— Димон, открой глаза. Его здесь нет. Ты один в... своем жилище. Но он в любой момент может вернуться.
И эти звуки, переливающиеся колокольчики...
Дмитрий Олегович открыл глаза. Он сразу узнал эту крохотную комнатку с маленьким оконцем, свою бывшую детскую. Единственное место в доме, свободное от антикварного хлама, которым отец завалил всю квартиру. Здесь они частенько прятались с другом Валенькой, здесь тот впервые сыграл ему «Венгерский танец».
Наконец Дмитрию Олеговичу пришлось признать очевидное:
— Валенька, — позвал он. — Но разве ты жив?
Мальчик сидел напротив, сложив на коленях футляр с инструментом, и печально смотрел на него.
— Нет, конечно, — тихо откликнулся он. — Но здесь, в этом месте, это неважно.
